Неточные совпадения
По желанию светлейшего
князя, он с поля военных действий из армейского полка
был переведен в гвардию и послан в Петербург.
Владимир Андреевич припомнил свое детство в Смоленске, в доме родственников светлейшего. Он
был воспитанником-приемышем. Кто
были его родители — он не знал. Затем он
был отправлен в Москву в университетскую гимназию, откуда вышел в военную службу в один из армейских полков и прямо отправился на театр войны с Турцией. Неожиданно, с месяц, с два тому назад, он
был отозван из своего полка и переведен в гвардию с командировкою в Петербург, в распоряжение светлейшего
князя, генерал-фельдмаршала.
Первоначально оно
было построено
князем в виде небольшого домика, но после присоединения Крыма, по приказанию императрицы, архитектор Старов на месте прежнего дома построил роскошный дворец, наподобие Пантеона.
Это
был подвижный человек, лет сорока семи, среднего роста, с добродушно-хитрым татарским выражением лица. Уроженец Казани, он учился в тамошней гимназии и начал службу в канцелярии графа Панина в первую турецкую войну, перешел потом к московскому главнокомандующему
князю Долгорукову-Крымскому, который назначил его правителем своей канцелярии и выхлопотал чин премьер-майора.
После смерти Долгорукова, Попов, успевший сделаться известным Потемкину, как способный, трудолюбивый и деятельный чиновник,
был взят им в правители своей канцелярии и скоро снискал неограниченное доверие
князя.
Сам
князь чувствовал приближение этих дней. Достаточно
было малейшей незначительной причины, чтобы ускорить их приближение…
Баур
был любимый адъютант
князя, которому он давал серьезные и щекотливые поручения.
— Исполнены все малейшие помыслы, прихоти… Чинов хотел, орденов — имею… денег…
есть… Деревни… дома…
есть… Драгоценности… целые сундуки… Пиры, праздники… давал и даю… Все планы… все страсти… все исполнилось… а счастья… счастья… нет… Все удачи не покроют… не залечат раны первой неудачи… Не залечат… никогда… никогда… — бормотал
князь.
Впрочем, во время припадков
князь редко брал в руки лежавший на столе карандаш, а если это случалось, то
было уже верным признаком выздоровления.
Был первый час ночи, когда Василий Степанович, во время припадков хандры светлейшего проводивший ночи почти без сна и не раздеваясь, вышел из кабинета
князя. Навстречу ему быстро шел Баур.
— Послушайте… это что-нибудь да не так; не далее как несколько часов тому назад я получил официальное донесение о смерти
князя, убитого на дуэли, в доме его родителей… Княгиня Зинаида Сергеевна
была здесь не более как с час времени, желала видеть светлейшего и просить как-нибудь затушить это дело… Она приехала прямо от только что охладевшего трупа сына, горе ее не поддается описанию…
— Он вышел от нее, приехав к ней из театра… Я видел его в театре и не мог ошибиться… Это он… Исполняя поручение светлейшего, я привез его прямо сюда… Вы разве не знаете, что светлейший пригрозил ему, что если он еще раз
будет у ней, он его на ней женит, а мне поручил следить за ним… Молодой
князь, казалось, образумился и, боясь исполнения угрозы, оборвал связь… Но сегодня, видимо, не выдержал и, получив от нее записку, помчался… а я за ним… Прождал я, пока они там амурились, и захватил его… при выходе…
— Об этом нечего и думать… Я
было доложил ему о смерти
князя Святозарова, так и сам не рад
был.
Он
был буквально поражен смертью молодого
князя Святозарова и посещением княгини.
Григорий Александрович Потемкин, впоследствии светлейший
князь Таврический,
был сын небогатого дворянина, отставного майора Александра Васильевича Потемкина.
Когда графине Клавдии или «Клодине», как звала ее графиня Анна Ивановна,
было тринадцать лет, в доме ее матери появилась княжна Зина, десятилетняя девочка, дочь покойного младшего брата графини,
князя Сергея Несвицкого, умершего молодым вдовцом.
Это
был князь Андрей Павлович Святозаров, прибывший из Петербурга, где он играл довольно значительную роль при дворе императрицы Елизаветы Петровны.
Совершенная противоположность молодой графини, которой уже
было за двадцать, ее двоюродная сестра княжна Зинаида, восемнадцатилетняя блондинка, с выражением лица гетевской Гретхен, положительно заполонила сердце уже пожившего и избалованного женщинами
князя, и он круто повернул в ее сторону.
Казалось,
князь хотел
быть один любимым своим сыном.
Она не
была из разборчивых в средствах для достижения своей цели. Она бы ни на минуту не задумалась сделаться любовницей
князя Святозарова, лишь бы доставить огорчение его жене, ее счастливой сопернице.
— Теперь я все понимаю! — продолжала коварная женщина. — Иван Дементьевич своим самолюбием и своей гордостью погубил две жизни… Он разлучил вас с Зиной и разбил вашу университетскую карьеру… В это время
князь сделал предложение… Вы,
быть может, не знаете, что сначала она отказала… Она, наверное, ждала… вас… Но, так как вы скрывались от нее, она с отчаяния послушалась совета моей матери… Она, конечно, подумала, что вы никогда не любили ее.
Князь неровными шагами стал ходить по кабинету, стараясь успокоиться, что
было необходимо для появившегося в голове его плана.
Лицо
князя Андрея Павловича страшно изменилось. Он
был бледен, как полотно, губы его дрожали. В руке у него
был пистолет. Он прямо подошел к молодому офицеру.
—
Князь,
есть вещи, которые не забываются: кровь, которую вы пролили, покойник, который нас разлучает.
Интрига графини Переметьевой стала ясна Григорию Александровичу. Устройство этого свидания
было местью со стороны отвергнутой невесты
князя Святозарова. Григорий Александрович знал подробности сватовства
князя в Москве — она и уведомила
князя, она и направила орудие смерти на голову несчастного Костогорова, получившего пулю в сердце, предназначенную для него, Потемкина.
Письмо княгини, в том виде, в каком оно
было написано, возбудило в
князе Андрее Павловиче снова лишь сомнение и ревность.
Второе он даже доказал на деле, спас тонувшего
князя, когда последний еще
был мальчиком.
Он
был человек природного ума и, находясь постоянно при
князе, даже вкусил от образованности, хотя очень поверхностно. Впрочем, и образование самого
князя не
было особенно глубоким.
— Сидорыч, — сказал ему
князь, — я знаю, что ты мне предан, ты доказывал мне это не раз, я за это платил тебе своею откровенностью. Чего я не мог тебе сказать, ты, вероятно, догадывался сам. Таким образом, ты знаешь все мои тайны, даже семейные… Сегодня я должен тебе дать очень важное поручение, которое
будет новым доказательством моего к тебе доверия… Но раньше я должен
быть вполне уверен, что ты готов мне повиноваться.
Нельзя
было определить, звучала ли в его голосе ирония, или же он совершенно искренно произнес эту фразу. Глаза
князя Андрея Павловича сверкнули гневом.
Степан в ужасе отступил на несколько шагов.
Князь подошел к нему ближе и сдавленным шепотом заговорил. Слуга почтительно слушал, но видимо
было, что речь
князя производила на него страшное впечатление.
Исход ее
был, однако, в пользу
князя Андрея Павловича.
Вскоре он
был снова позван в кабинет к
князю.
Это, после описанного нами разговора
князя со своим камердинером,
было уже чуть ли не третье совещание сообщников.
Разговор с единственным человеком, с которым
князь мог говорить о своем несчастии, с Степаном, вследствие этого
был всегда со стороны
князя рассчитанно-продолжительным.
Что если
князь отнимает у матери своего собственного ребенка, что если он его осуждает из пустого подозрения на низкую долю? Тогда ведь поступок его, Степана, является еще более чудовищным. Тогда ведь это такой грех, которому нет и не может
быть прощения.
С другой стороны, Степану
был дорог
князь Андрей Павлович. Он любил его не только как своего барина, а как товарища детства, друга, родного человека. Для него он готов
был на все. Он обещал оправдать его доверие и… оправдать его, хотя бы за это ему пришлось поплатиться гееной огненной.
Но кроме этой «геены», которая в уме Степана стала представляться для него неизбежной, но с которой он, в силу своей любви к
князю, почти примирился,
есть и другой суд, суд земной, суд более близкий, суд, который
будет вместе с тем означать, что поручение им неисполнено, так как если он
будет уличен в краже ребенка, права последнего
будут восстановлены.
Заподозренных окружающих княгиню арестуют, начнут от них допытываться истины и,
быть может, даже наверное, допытаются. Конец обнаруженной нити доведет до него, Степана, и до самого
князя, а таким делам и сама государыня не потатчица, не посмотрит на сиятельное лицо, а упечет туда, «куда Макар и телят не гонял!»
Он напрямик заговорил о поручении, которое дал ему
князь Андрей Павлович, и о хорошей награде, ожидавшей ее, если она
будет усердной помощницей.
— Тут три тысячи рублей… и они
будут твоими, на них ты можешь и выкупиться на волю, и сберечь малую толику на приданое… В Питере выйдешь за чиновника и заживешь барыней, а
князь не оставит и напредки своими милостями, мало — так получай и пять тысяч…
Других подробностей княжеской размолвки она не знала, но и этих сведений для нее
было достаточно, чтобы сообразить, что появление камердинера
князя близ именья его жены, появление с большой суммой денег — из рассказов Емельяныча Дарья Васильевна знала, что у купца деньжищ целая уйма, —
было далеко неспроста.
Она вспомнила усиленные просьбы сына по возможности сообщать ему подробные сведения о княгине и о том, получает ли она какие-либо вести от своего мужа, то
есть князя Андрея Павловича, камердинер которого теперь лежал у ее ног, и решила выпытать от последнего всю подноготную.
План Степана Сидоровича относительно подмены ребенка показался ей не только исполним, но и чрезвычайно удобным в том отношении, что она всегда
будет в состоянии возвратить ребенка его матери и раскрыть гнусный поступок
князя и его слуги. Для всего этого ей нужно
было посоветоваться с сыном, которому она подробно и опишет все происшедшее здесь и сделает так, как он ей укажет.
С его души на самом деле спала страшная тяжесть. Исполнить волю
князя теперь
было более чем возможно.
— Нет,
князю не удастся его дикая, нелепая месть… — вслух промолвил Григорий Александрович. — К тому времени, когда этот ребенок вырастет, я
буду в силе, и эта сила даст мне возможность восстановить его права… Теперь же пусть пока его сиятельство вместе со своими достойными сообщниками утешаются мыслью, что достигли своей цели — повергли в ничтожество незаконного сына княгини.
Распоряжения по торжеству коронации
были поручены
князю Никите Юрьевичу Трубецкому.
Вторым близким к государыне лицом, с которым будущий «
князь Тавриды» сумел сойтись на дружескую ногу,
был Иван Тимофеевич Елагин, директор театров.
Это
был князь Святозаров, законный сын
князя Андрея Павловича, лишенный последним и титула, и родителей.
Восприемником его
был соседний помещик Андрей Васильевич Петровский, по странной игре слепого случая носивший одно имя с настоящим отцом ребенка,
князем Святозаровым.