Неточные совпадения
Несмотря на то что в описываемое нами время — а именно в ноябре 1758 года — не
было ни юрких репортеров, ни ловких интервьюеров, ни уличных газетных листов, подхватывающих каждое сенсационное происшествие и трубящих о нем на тысячу ладов, слух о загадочной смерти молодой красавицы княжны, при необычайной, полной таинственности обстановке, пронесся, повторяем, с быстротою электричества, о котором тогда имели очень смутное понятие, не только по великосветским гостиным Петербурга, принадлежавшим к той высшей придворной сфере, в которой вращалась покойная, но даже по отдаленным окраинам тогдашнего Петербурга, обитатели которых узнали имя княжны только по поводу ее более чем странной кончины.
Покойная
была найдена утром 16 ноября 1758 года мертвой в своем будуаре.
Лицо ее
было спокойно, поза непринужденная, и она могла показаться спящей, если бы не широко открытые, когда-то, при жизни, прекрасные, а теперь остановившиеся, черные как уголь глаза, в которых отразился весь ужас предсмертной агонии.
Туалет ее
был в порядке, и в уютной, со вкусом меблированной комнате не
было заметно ни малейшей следов борьбы.
На лице, полуоткрытой шее и на руках не видно
было никаких знаков насилия. Ее прекрасные, как смоль черные волосы
были причесаны высоко, по тогдашней моде, и прическа, несмотря на то, что княжна лежала, откинув голову на подушку, не
была растрепана, соболиные брови оттеняли своими изящными дугами матовую белизну лица с выдающимися по красоте чертами, а полненькие, несколько побелевшие, но все еще розовые губки
были полуоткрыты как бы для поцелуя и обнаруживали ряд белых как жемчуг крепко стиснутых зубов.
Цветы, которыми
была осыпана покойница, видимо,
были из только что сделанных букетов, так как наутро, когда вошедшая горничная увидела первой эту поразительную картину, они
были свежи и благоухали, как бы только что сорванные. Также свеж
был и лежавший на груди покойной букет.
На лебединой шее княжны блестело драгоценное ожерелье, а на изящных, точно выточенных руках, переливаясь всеми цветами радуги, блестели драгоценные каменья в кольцах и браслетах. В не потерявших еще свой розовый оттенок миниатюрных ушках горели, как две капли крови, два крупных рубина серег. В правой руке покойной
был зажат лоскуток бумажки, на котором
было по-французски написано лишь три слова: «Измена — смерть любви».
По начатым розыскам со стороны прибывшего полицейского чина
было обнаружено, что княжна с вечера довольно рано отпустила прислугу, имевшую помещение в людской — здании, стоявшем в глубине двора загородного дома княжны Полторацкой на берегу Фонтанки, где покойная жила зиму и лето, и даже свою горничную отправила в ее комнату, находившуюся в другом конце дома и соединенную с будуаром и спальней княжны проволокой звонка.
Горничная, простодушная девушка по имени Агаша, показала убежденно, что ее сиятельство по вечерам принимала тайком не бывавших у нее днем мужчин и окружала всегда эти приемы чрезвычайной таинственностью, как
было и в данном случае.
— Ждали, ждали… — передразнил ее тот. — Этого мало… Но
был ли кто-нибудь?
— Уж таить перед вами, ваше благородие, нечего: у их сиятельства вчера гость действительно
был…
Видно
было, что Агаша говорит совершенно искренно, но это, впрочем, не помешало полицейскому чину пугнуть ее строгой ответственностью за упорное запирательство.
Ретивость полицейского чина, однако,
была прервана в самом начале. В дело вмешалась высшая полицейская и судебная власть, но и ей не пришлось долго работать над загадочной смертью княжны Полторацкой.
Княжна
была похоронена по православному обряду на Смоленском кладбище, причем отпевание происходило в кладбищенской церкви. Весь Петербург
был на этих похоронах. Говорили даже, что в числе провожатых
была сама императрица, скрывавшая свое лицо под низко надвинутым капюшоном траурного плаща.
Тайна смерти княжны Полторацкой, таким образом, до времени
была скрыта под толстым слоем земли и поставленным временным большим деревянным крестом.
Только двое людей из великосветского петербургского общества знали более других об этой таинственной истории. Это
были два молодых офицера: граф Петр Игнатьевич Свиридов и князь Сергей Сергеевич Луговой.
Накануне дня рокового происшествия в загородном доме княгини Полторацкой в городском театре, находившемся в то время у Летнего сада (в Петербурге в описываемую нами эпоху театров
было два — другой, переделанный из манежа герцога Курляндского, находился у Казанской церкви), шла бывшая тогда репертуарной и собиравшая массу публики трагедия Сумарокова — «Хорев».
— Вы смотрели на нее как-то особенно и, казалось,
были удивлены, что я смотрел на нее точно так же.
— Я имею право… — начал
было Свиридов, но князь перебил его...
— Да, это я, и мне хочется знать, с какой стати вы даете такой дурной пример публике, ведя себя точно сумасшедшие. Хорошо еще, что не все зрители в зале заметили ваше странное поведение и ваш бешеный выход, иначе, клянусь вам, вы
были бы завтра сплетней всего Петербурга. В чем дело, объясните, пожалуйста! Что-нибудь очень важное и таинственное?..
— Какая бы ни
была причина, я не одобряю такой поспешности. Надо
было объясниться.
— Можете делать, что хотите, но я вам предлагаю следующее. Пойдемте ко мне, там вы объяснитесь между собой основательно и хладнокровно в моем присутствии. Я ни в чем не
буду влиять на ваше решение и выскажу свое беспристрастное мнение. Согласны ли вы?
Дом Ивана Ивановича Шувалова
был одним из красивейших домов в Петербурге в Елизаветинское время. Он стоял на углу Невского проспекта и Большой Садовой и сохранился до сегодня. В нем так долго на нашей памяти помещался трактир Палкина, а затем фортепианный магазин Шредера. Дом
был выстроен в два этажа, по плану архитектора Кокоринова, ученика знаменитого Растрелли.
Европа, что родить, что протчи части света,
Что осень и зима, весна и кротость лета,
Что воздух и земля, что море и леса,
Все
было у тебя, довольство и краса.
Обстановка комнат
была роскошна. Богатые их амфилады
были все увешаны портретами и картинками.
Иван Иванович уселся в покойное кресло у письменного стола. Оба привезенных им молодых человека
были еще до такой степени возбуждены, головы их
были так бешено настроены, кровь так сильно кипела в венах, что они не могли спокойно оставаться на местах и ходили взад и вперед по комнате, стараясь не столкнуться друг с другом.
Несколько времени в кабинете царила тишина. Мягкий пушистый ковер, которым
был покрыт пол кабинета Шувалова, заглушал шум шагов Свиридова и князя Лугового.
— Я, — отвечал Свиридов. — Дело очень просто: в течение целого часа князь, как я заметил, не спускал глаз с ложи, где сидела одна дама, причем его взгляды
были чересчур выразительны.
— Желательно
было бы, чтобы вы представили доказательства.
— Боюсь, не
будет ли это неделикатно или даже бесчестно. А между тем надо доказать, что действуешь и говоришь не наобум и что все-таки в человеке осталась хоть капля разума. Впрочем, мы оба находимся в довольно затруднительном положении, и некоторые исключения из общего правила могут
быть дозволены.
Это
была маленькая записка, кокетливо сложенная треугольником.
Удивление троих собеседником не имело границ. Иван Иванович осмотрел обе записки. Адрес
был написан одной и той же рукой.
— Почерк один и тот же, но может
быть, что обе записки противоречат одна другой.
Иван Иванович Шувалов сличил записки. Они
были как две капли воды похожи одна на другую.
— Ну, — сказал он им, когда они перестали смеяться. — Стоило из-за этого убивать друг друга? Если бы я не подал вам совета объясниться хладнокровно и обстоятельно, один из вас,
быть может, через несколько дней лежал бы в сырой земле. Эх вы, юнцы! Знайте же раз навсегда, что не стоит драться из-за женщины!.. Положим еще, если бы из-за законной жены! Да и то…
— Нет сомнения, что это
было бы весьма благоразумно, — сказал князь Луговой. — Но в чем же, собственно говоря, состояло бы здесь наказание для этой женщины? Ведь в данном случае необходимо, чтобы порок
был наказан.
— Перестаньте шутить, Иван Иванович. Во всяком случае, женщина, которая, вследствие обмана и кокетства, готова
была причинить такое страшное несчастье, должна потерпеть наказание. Что скажете вы на это, Петр Игнатьевич?
— Итак, карты вам не нравятся? — сказал Шувалов. — А между тем это
было бы средство очень легкое и практическое.
—
Есть еще другое средство, а именно — пусть каждый из вас, по обоюдному согласию, обещает никогда не встречаться с изменницей. Увидя, что ее оставили так внезапно, она,
быть может, поймет, какую страшную ошибку сделала. Наверное, она почувствует сожаление и некоторого рода тревогу.
— Даже очень хорошо, — поддержал Иван Иванович. — Но каким образом приведете вы в исполнение эту удачную мысль? Явитесь ли вы к ней среди бела дня, в гостиной, в то время, когда она, может
быть, принимает гостей? Это
будет недостойно таких порядочных людей, как вы, и месть
будет чересчур сильна.
— А если калитка
будет заперта? — возразил Шувалов.
Ночь
была довольно темна, но они знали дорогу, да и к тому же дом
был в двух шагах.
Лестница
была настолько широка, что позволяла идти обоим рядом.
Вскоре они очутились в маленькой передней, хорошо им знакомой, которая
была рядом с будуаром княжны Полторацкой. Из этого будуара доносились до них голоса. Они толкнули друг друга и тихо приблизились к двери. Дверь будуара наполовину
была стеклянная, но занавесь из двойной материи скрывала ее вполне. Эта занавесь не
была, однако, настолько толста, чтобы нельзя
было слышать, что говорят в другой комнате.
Когда на другой день распространились слухи о трагической смерти княжны Полторацкой, первой мыслью князя Лугового и Свиридова
было заявить по начальству о их ночном визите в дом покойной.
— Впечатление беседы, — говорил между тем Иван Иванович, — для него
было очень тяжелое… Все заметили, что за эти проведенные с глазу на глаз с ее величеством часы у него появилась седина на висках. Завтра утром он уезжает в действующую армию.
Этот дворец Анны Иоанновны
был построен в 1731 году на месте сломанной деревянной залы для торжеств, сооруженной при Екатерине I по случаю бракосочетания великой княжны Анны Петровны с герцогом Голштинским. Находился он на месте нынешней решетки Летнего сада, выходящей на набережную Невы.
Дворец
был одноэтажный, но очень обширный и отличался чрезвычайно богатым убранством, которое можно
было видеть сквозь зеркальные стекла окон, бывших в то время большою редкостью.
Фрейлина Якобина Менгден
была высокая, стройная девушка с пышно, по моде того времени, причесанными белокурыми волосами, окаймлявшими красивое и выразительное лицо с правильными чертами; нежный румянец на матовой белой коже придавал этому лицу какое-то детское и несколько кукольное выражение, но синие глаза, загоравшиеся порой мимолетным огоньком, а порой заволакивавшиеся дымкой грусти, и чуть заметные складочки у висков говорили иное.