Неточные совпадения
К происходившей между молодыми людьми мимодраме не относились безучастно и остальные балетоманы —
что было видно по тревожным взглядам, бросаемым ими по временам то на того, то на другого.
Высокая, стройная блондинка, с тем редким цветом волос, который почему-то называется пепельным, но которому, собственно, нет названия по неуловимости его переливов, с мягкими, нежными чертами лица, которые не могут назваться правильными лишь потому,
что к ним не применимо понятие о линиях с точки зрения человеческого искусства.
По выражению их лиц не трудно было заметить,
что все они, от старого до малого, готовы сейчас же пасть
к грациозным ножкам молоденькой танцовщицы.
Савин сидел, как окаменелый. В приказании пристава кучеру последний раз слух Николая Герасимовича резнуло слово «участок». Затем на него напал какой-то столбняк от промелькнувшей мысли,
что он арестован,
что его везут как арестованного в тот самый участок,
к которому он по всему складу его жизни не мог не чувствовать отвращения, даже почти презрения.
Татьяна Александровна сильно разохалась и разахалась, и уступила горячим протестам внука, заявившего ей категорически,
что он снова убежит из лицея, но уже не
к ней, а
к отцу с матерью в Серединское.
В один из далеко не прекрасных для последнего воскресных вечеров 1871 года он вместе со своим товарищем, Михаилом Масловым, сидел в первом ряду «Буффа»,
что было запрещено даже в других, не находившихся под начальственным запретом театрах, как вдруг, в антракте, подходит
к молодым людям известный в то время блюститель порядка в Петербурге Гофтреппе, в сопровождении полицейского офицера.
К худу это или
к добру — решать этот вопрос здесь не место и не время, скажем лишь,
что в то близкое, но кажущееся таким далеким от нас время жить было легче и веселее, хотя нельзя отрицать,
что жизнь эта не могла назваться серьезной, а тем более полезной.
Кредиторы стали напоминать о себе все чаще и чаще,
что и заставило его после неудачного экзамена поехать
к отцу в деревню и принести повинную.
Польский говор слышался повсюду, и
к лицам, заговаривавшим в публичных местах, театрах, ресторанах, цукернях и огрудках (загородных садах) по-русски, относились если не совершенно враждебно, то крайне пренебрежительно, — над ними прямо глумились даже ресторанные гарсоны, очень хорошо понимавшие по-русски,
что оказывалось тотчас же при получении хорошей платы «на чай», но притворявшиеся непонимающими и заставлявшие русского, или, по их выражению, «москаля», по часам ждать заказанного стакана кофе, не говоря уже о кушанье.
— В большинстве же эти извозчики-дилетанты собираются у театральных подъездов, чтобы развозить актрис, причем главное старанье прилагают
к тому, чтобы разлучать мужей с женами, увозя каждого в противоположные стороны… Говорят,
что несколько увезенных жен, с их согласия, попадали в «штаб-квартиру», как они называют квартиру Хватова…
—
Что же ты думаешь делать…
К отцу?..
— Конечно,
к отцу… Но
что обо мне… Одна грустная канитель… Порасскажи-ка лучше еще что-нибудь о Хватовской компании.
Это освежает, mon cher, — прибавил он, — пусть мои сыновья лучше идут
к Бергу,
чем знакомятся с Базаровым, Ренаном и другими пакостями, которые их сделают нигилистами…
Он как-то инстинктивно понимал,
что Маслов имеет нравственное право так говорить ему и так относиться
к нему.
Николай Герасимович даже вспомнил,
что надо
к ним еще сегодня заехать с визитом, вынул из маленького кармана рейтуз часы и посмотрел на них…
То же стремление
к наживе проявилось в ней и тогда, когда какой-то господин из персонала мелких служащих театра Берга пристроил ее в хористки. У нее был голос приятного тембра, был слух, она вскоре сумела перенять непринужденно-вызывающую манеру держать себя у берговских француженок, и таким образом, не имея ровно никакого сценического дарования, была неотразима и имела громадный успех,
что доказывалось массой поклонников, забросавших ее деньгами.
Последний привязался
к ней так,
что готов был на ней жениться, но от этого отклоняла его сама Катя да своевременное вмешательство старших офицеров того полка, в котором он служил юнкером.
Последнее обстоятельство было бы, впрочем, с полгоря, если бы супруг не находился почти безотлучно около своей законной половины, а ее чрезвычайно симпатичный голосок и врожденный шик, который она умела вкладывать в исполняемые ею неуклюжие, часто коробившие откровенным цинизмом ухо «русские шансонетки», были источником его благосостояния.
К чести супруга следует сказать,
что другие стороны, кроме артистической, не входили в его определение доходности супруги.
По возвращении часам
к двум дня в Петербург, Савин узнал,
что Андрей Андреевич выиграл пари. Он не пожалел проигранных денег.
Николай Герасимович после первых же встреч с Маргаритой У Горской понял,
что пустота жизни его наполняется первою любовью
к Маргарите Гранпа.
Оказалось,
что в нем таилась романическая жилка,
чего он до сих пор не знал сам, и он был способен
к чистой, пламенной и даже платонической любви.
—
Что я, я, матушка, вышел в отставку для того, чтобы заниматься делом… Я служил, никогда не зная,
что такое долг. У меня была наклонность
к хозяйству…
— Боже, я не ожидал от тебя такого идеализма. Успокойся… Я в самом деле начинаю подозревать,
что ты в этих муках позабыл,
что пригласил меня и других завтракать
к двум часам.
— Здесь живет господин Савин? — с более
чем нужной почтительностью обратился он
к вышедшим в первую комнату Савину и Маслову.
—
К вашим услугам… — ответил первый, выйдя вперед и приглашая жестом незнакомца войти из передней в приемную. —
Что вам угодно?
— На имя Соколова… Ага… — говорил Николай Герасимович, осматривая вексель. — Но позвольте, этот вексель и еще два таких же, всего на сумму двенадцать тысяч рублей, два года тому назад были даны мною господину Соколову для учета… Векселя он взял и сам ко мне не являлся… Я поехал
к Гофтреппе, который приказал разыскать его… Оказалось,
что этот мошенник векселя мои учел, а сам скрылся… Вот история вашего векселя и двух ему же подобных.
Сохранилось в полной силе, если можно так выразиться, «нравственное крепостное право» или лучше сказать все,
что было в нем, то есть в подчиненном отношении, хорошего крестьянина
к хорошему помещику, идеально-правового, основанного на их взаимной пользе, барин, как интеллигент, вносил в темную массу знание, как капиталист, давал беднякам деньги, а крестьяне платили ему работой.
Немудрено,
что известие о том,
что молодой барчук отслужил и едет
к родителям, волновало не только домашнюю прислугу, среди которой были почти все бывшие крепостные люди Савиных, оставшиеся после воли тоже без всяких условий найма, на основании стереотипно обращенной
к барину фразы: «не обидите», но и всех крестьян села Серединского.
— Да
что вы, барин, и то почитай шагом едем, — обернулся
к нему, не выдержав Селифонт, — папенька с маменькой чай заждались совсем, глаза все с вышки проглядели…
Рассказывали,
что Корнилий Потапович был крепостной дворовый человек очень богатых помещиков, носивших фамилию Алфимовских, которую в некотором сокращении получил и он. Побочный сын предпоследнего в роде, он воспитывался вместе с законным сыном своего барина, молодым барчуком,
к которому, когда тот подрос, был приставлен в камердинеры.
Иным посчастливилось пооткрывать «конторы» или заручиться крупными клиентами — это были аристократы столичных подонок, [Осадок, то,
что опало на дно.] не только терпимые в обществе, но даже порой пользовавшиеся известным уважением — как ни странно звучит по отношению
к ним это слово.
К такой-то мелкоте комиссионерской армии принадлежал Вадим Григорьевич Мардарьев, несмотря на то,
что кроме комиссионерных дел был «отметчиком» одной из уличных петербургских газет.
— Ну, действительно, Соньке по малости помогал и помогает, так,
к Рождеству,
к Святой, 17 сентября, день ее ангела, да от нее разве
что мне перепадет. Кремень-баба.
— Я-с… Здесь… — с недоумением ответил Вадим Григорьевич, с томительным беспокойством ожидавший ответа на свой вопрос: «
что делать?» и совершенно не подготовленный
к заданному ему вопросу.
— То-то… взмолился… А то, паршивец, торгуется, как заправский купец, будто и впрямь продает
что… Ты завтра утречком комне понаведайся… Прошеньице напишешь куда следует, о поступке с тобой дворянина Савина и о нанесенном тебе оскорблении и наклеенный на бумагу вексель
к оному приложишь… Он тебя это один на один отчехвостил?..
К чести Корнилия Потаповича, мы должны сказать,
что он прибегал
к помощи собранных и собираемых им сведений, аккуратно записанных им в эту тетрадку, в редких и исключительных случаях.
Несмотря на то,
что всегда он сидел до пяти, в описываемый нами день он нахлобучил, бывший когда-то плюшевым, а теперь ставший совершенно неизвестной материи, картуз, который относил зиму и лето, надел с помощью полового старое замасленное и рваное пальто, взял свою палку с крючком, вышел из низка на улицу и пошел по направлению
к Владимирской, видимо, не домой.
Еще, пожалуй, не старый — ему было за сорок, высокий, статный — но совершенно отживший человек, он уже несколько лет прибегал
к усиленной реставрации своей особы с помощью корсета, красок для волос и всевозможных косметик, и только после более
чем часового сеанса со своим парикмахером, жившим у него в доме и хранившим тайну туалета барина, появлялся даже перед своей прислугой — жгучим брюнетом с волнистыми волосами воронового крыла, выхоленными такими же усами, блестящими глазами и юношеским румянцем на матовой белизны щеках.
Поговаривали, впрочем,
что у Колесина, на вечерах редко можно выиграть. Выигрывали все какие-то неизвестные личности, не принадлежащие
к свету, приезжие помещики, адвокаты…
Все это делало то,
что Алфимов даже не затруднял Аркадия Александровича заходить в его кабинет в низке трактира на Невском проспекте, а сам частенько прогуливался
к нему на Васильевский остров — исключение, которое Алфимов делал весьма немногим.
— Поди ж ты, с
чего бы это? Их сестра, танцорка,
к мошне очень чувствительна… ох, как чувствительна.
Он знал,
что барин ведет с Алфимовым большие дела, знал не только как приближенное
к Колесину лицо, но принимал, хотя и очень незначительное, участие в прибылях ростовщика, который считал необходимым задабривать камердинера выгодного клиента, «почтенного и благородного человека», маленькими денежными подарками. Корнилий Потапович даже не ограничился этим, а покумился с Евграфом Евграфовичем, окрестив его последнюю дочь. Куме и крестнице он тоже нашивал дешевенькие подарки.
— Я
к вам по делу, может могу вам устроить то, о
чем намедни вы говорить изволили… насчет Савина, Николая Герасимовича…
— Пожалуй,
что и так, — после некоторого раздумья заметил Колесин. — Но тогда Мардарьеву надо идти в суд,
к прокурору.
— С
чего это ты вдруг зажалел его? Я за тобой этой самой любви
к человечеству не знал… Нажить сам сильно хочешь…
— Второе я давно знаю… — перебила Софья Александровна. — Да
что толковать… склей вексель-то, напиши и подпиши прошение, а я завтра сама
к этому «алхимику» пойду.
Ему, конечно, известно,
что Колесин спит и видит устранить его со своей дороги
к сердцу этой танцорки Гранпа — это первое придет ему в голову, и он будет на настоящем пути
к открытию истины.
— Ох, Коленька, Коленька, — качала головой Фанни Михайловна, — всякому человеку своя судьба определена,
к чему себя приготовить, поверь мне,
что ей только теперь кажется,
что она без сожаления бросит сцену и поедет с тобой в деревню заниматься хозяйством… Этого хватит на первые медовые месяцы, а потом ее снова потянет на народ… Публичность, успех, аплодисменты, овации — это жизнь, которая затягивает, и жизнь обыкновенной женщины не может уже удовлетворить.
Мудрость русского народа учит в этой пословице,
что к несчастью человека нельзя относиться со своей меркой,
что его надо мерить меркой того, кого постигло то или другое несчастье.
Он надеялся,
что его красноречие, подогретое искренним чувством
к избраннице его сердца, если не убедит отца, то смягчит его,
что останется надежда убедить его возобновленным разговором через несколько дней.