«Рим меня бы казнил. Военная коллегия поднесла доклад, в котором секретарь коллегии не выпустил ни одного закона на мою погибель. Но милосердие
великой государыни меня спасает. Екатерина пишет: “Победителей судить не должно”. Я опять в армии на служении моей спасительницы».
Она — чего нам забыть не должно, — своим примером внушив немецкой княжне, что́ может народность над сердцем русского, подарила нас
великою государынею, которая потому только в истории нашей не стоит на первом месте, что оно было занято Петром беспримерным.
Он понимал, что у трона
великой государыни он стоит целой головой выше всех других сановников, мало того, что эти сановники пресмыкаются у его ног только потому, что он взыскан милостями императрицы; и при малейшем неудовольствии с ее стороны готовы первыми бросить в него грязью.
Извольте, сударь, идти вон!» А дедушка мой сказал бы: «Я в Ропше, государь мой, был и оттуда, на сером аргамаке, до Зимнего дворца за
великою государыней следовал-с… извольте идти вон!» Даже отец мой — и тот бы ответил: «Я сам заблуждался-с! и хотя принес в том чистосердечное раскаяние, но не содействовал… нет, не содействовал-с!» И все они почувствовали бы себя оскорбленными и будировали бы…
Неточные совпадения
— Но, государи мои, — продолжал он, выпустив, вместе с глубоким вздохом, густую струю табачного дыму, — я не смею взять на себя столь
великую ответственность, когда дело идет о безопасности вверенных мне провинций ее императорским величеством, всемилостивейшей моею
государыней. Итак, я соглашаюсь с большинством голосов, которое решило, что всего благоразумнее и безопаснее внутри города ожидать осады, а нападения неприятеля силой артиллерии и (буде окажется возможным) вылазками — отражать.
— Народ у нас смиренный, он сам бунтовать не любит, — внушительно сказал Козлов. — Это разные господа, вроде инородца Щапова или казачьего потомка Данилы Мордовцева, облыжно приписывают русскому мужику пристрастие к «политическим движениям» и враждебность к
государыне Москве. Это — сущая неправда, — наш народ казаки вовлекали в бунты. Казак Москву не терпит. Мазепа двадцать лет служил Петру
Великому, а все-таки изменил.
Но едва успеваем сказать здесь, всемилостивейшая
государыня, вашему императорскому величеству крайние чувствия искренности нашей за милости твои; едва успеваем воскурить пред образом твоим,
великая императрица, нам священным и нам любезным, кадило сердец наших за благоволения твои, уже мы слышим новый глас, новые от тебя радости нового нам твоего великодушия и снисхождения.
Но, всемилостивейшая
государыня, ваше императорское величество обыкнуть соизволили взирать на малые знаки усердия, как на
великие; изливая окрест престола щедроты благоутробия своего, изливаете оные и в страны отдаленные; осиявая лучами милости своея всех купно и всех везде своим человеколюбием милуете; а потому, конечно, и посильное даяние долга нашего, собственно самим же нам нужное, ваше императорское величество, толь милостиво и благоугодно от нас приять соизволили.
Великий князь взял Брянчанинова за плечо и поставил его за спинкою кресла
государыни, а сам тихо обнял супругу и, поцеловав ее в голову, сказал ей по-французски: