Неточные совпадения
1 июня
в бою при Вафангоу доблестный начальник 1 восточносибирской стрелковой дивизии генерал-майор Гернгросс получил тяжёлую
рану в нижнюю челюсть с повреждением надкостницы, но
остался в строю до конца боя.
Так один офицер, получивший две пулевых
раны в левую кисть руки, навылет, сам перевязал себе
рану и не только
остался при своей части, но и после окончания дела не пожелал идти на перевязку, что обыкновенно сопряжено всё же с некоторым служебным отличием.
— Конечно,
рану сейчас же обмоют, дезинфицируют, и опасность зависит только от качества
раны… Если же человек
остался жив
в течении нескольких дней без помощи, то значит
рана не особенно опасная…
Они прямо-таки, после перевязки даже довольно серьёзных
ран, ни за что не соглашаются
оставаться в госпиталях и лазаретах.
Во время пути я наступил на колючее дерево. Острый шип проколол обувь и вонзился в ногу. Я быстро разулся и вытащил занозу, но, должно быть, не всю. Вероятно, кончик ее
остался в ране, потому что на другой день ногу стало ломить. Я попросил Дерсу еще раз осмотреть рану, но она уже успела запухнуть по краям. Этот день я шел, зато ночью нога сильно болела. До самого рассвета я не мог сомкнуть глаз. Наутро стало ясно, что на ноге у меня образовался большой нарыв.
Неточные совпадения
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши
раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если
в ней
осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
«Куда и зачем я иду, однако?» — подумал штабс-капитан, когда он опомнился немного. — «Мой долг
оставаться с ротой, а не уходить вперед, тем более, что и рота скоро выйдет из-под огня, — шепнул ему какой-то голос, — а с
раной остаться в деле — непременно награда.
Хаджи-Мурат вспомнил свою мать, когда она, укладывая его спать с собой рядом, под шубой, на крыше сакли, пела ему эту песню, и он просил ее показать ему то место на боку, где
остался след от
раны. Как живую, он видел перед собой свою мать — не такою сморщенной, седой и с решеткой зубов, какою он оставил ее теперь, а молодой, красивой и такой сильной, что она, когда ему было уже лет пять и он был тяжелый, носила его за спиной
в корзине через горы к деду.
В его памяти навсегда
осталось белое лицо Марфы, с приподнятыми бровями, как будто она, задумчиво и сонно прикрыв глаза, догадывалась о чём-то. Лежала она на полу, одна рука отброшена прочь, и ладонь открыта, а другая, сжатая
в пухлый кулачок, застыла у подбородка. Мясник ударил её
в печень, и, должно быть, она стояла
в это время: кровь брызнула из
раны, облила белую скатерть на столе сплошной тёмной полосой, дальше она лежала широкими красными кружками, а за столом, на полу, дождевыми каплями.
— Да что же мне делать? Неужели я должен уехать
в Рязань или Владимир и
оставаться в числе больных, когда чувствую, что моя
рана не мешает мне драться с французами и что она без всякого леченья
в несколько дней совершенно заживет?