Неточные совпадения
Прадед графа Аракчеева, Степан, умер капитаном, служа в армейских полках; дед, Андрей, был убит в турецком походе Миниха, армейским поручиком, а отец
его, тоже Андрей, служил в гвардии, в Преображенском полку, и воспользовавшись милостивым манифестом 18 февраля 1762 года, по которому на волю дворян представлялось служить или
не служить, вышел в отставку в чине поручика и удалился в свое небольшое поместье в 20 душ крестьян, которые при разделах пришлись в
его долю из жалованного предку наследия, в тогдашнем Вышневолоцком уезде Тверской губернии.
Отставной поручик Андрей Андреевич Аракчеев отдыхал в деревне если
не на лаврах, то на пуховиках, в хозяйство
не вмешивался, любил глядеть из окна на те мало разнообразные сцены, которые может представлять двор бедной помещичьей усадьбы. У
него было три сына: Алексей, Петр и Андрей. Алексея, как первенца, любил
он с особенною нежностью, пытался даже заняться
его образованием, то есть выучить
его грамоте, но этот труд показался
ему обременительным, и
он возложил
его на деревенского дьячка.
Денег было мало; но тогда мелкопоместные наши дворяне
не много о
них и заботились: домашнее хозяйство давало почти все средства к жизни.
Мать учила сына молитвам, всегда водила
его с собою в церковь,
не пропускала ни обедни, ни вечерни и постоянно внушала
ему бережливость одежды и обуви. Только отец, глава семейства,
не подчинялся общему настроению всего домашнего быта — обращаться в постоянной деятельности, выражаясь словами самого графа Аракчеева.
При этих условиях мальчик, быть может, по природе несколько серьезный, был чужд резвости и из домашнего воспитания вынес: набожность, привычку к постоянному труду, сноровку требовать
его от людей,
ему подчиненных, и неутомимое стремление к порядку. Дальнейшая обстановка
его жизненного поприща
не давала заглохнуть этим первым началам: развились
они корпусным воспитанием и первоначальною службою.
Арифметика была коньком Алексея: учитель
не мог уже следить за учеником.
Он сам себе задавал такие большие числа для умножения, которых дьячок и выговорить
не умел.
Не умел
их выговорить и ученик, но это
не мешало
ему все же
их множить и тешиться, когда проверкою деления искомые были получены верно. Это было
его любимое препровождение времени.
Знакомство с кадетами поразило мальчика, особенно понравились
ему их красные мундиры. В
них они показались
ему какими-то особыми, высшими существами —
он не отходил от
них ни на шаг.
Может быть, Елизавета Андреевна так быстро и согласилась, чтобы воспользоваться этим случаем и отдалить время разлуки с сыном. В Москву
он должен был ехать к родным и прекословить
его отправке она
не имела оснований.
В мальчике, впрочем, за это время
не изгладилось впечатление, произведенное на
него Корсаковыми:
он крепко стоял на своем и все мечтал о кадетах.
С нетерпеливым весельем смотрел Алексей на все приготовления, на печения пирогов,
не понимая, отчего мать
его проливает слезы; взгрустнулось
ему лишь тогда, когда подвезли кибитку и стали укладываться.
Молчалив и задумчив был Андрей Андреевич во весь длинный путь, коротко, против обыкновения, отвечая на вопросы сына о проезжаемых зданиях. Было еще рано, довольно пусто на улицах, но город поразил Алексея своим многолюдством — все
его занимало, веселило,
его детская голова
не понимала отцовских мыслей.
Горькие дни испытал Аракчеев при первых своих столкновениях со служебным миром. Десять дней кряду ходил
он с отцом в корпус, пока
они добились, что 28 января просьба была принята, но до назначения нового начальника
не могла быть положена резолюция. Наконец, вышло это желаемое назначение, но
оно не много
их подвинуло. Почти каждый день являлись
они на лестнице Петра Ивановича Мелиссино, чтобы безмолвно
ему поклониться и
не дать забыть о себе.
— Ваше превосходительство, — сказал
он, — примите меня в кадеты… Нам придется умереть с голоду… Мы ждать более
не можем… Вечно буду вам благодарен и буду за вас Богу молиться…
По выходе из корпуса
они завернули в первую попавшуюся церковь.
Не на что было поставить свечу.
Они благодарили Бога земными поклонами.
По окончании курса
он был сперва учителем математики в том же шляхетском корпусе, но вскоре по вызову великого князя Павла Петровича, в числе лучших офицеров, был отправлен на службу в гатчинскую артиллерию, где Алексеем Андреевичем и сделан был первый шаг к быстрому возвышению. Вот как рассказывают об этом, и, надо сказать,
не без злорадства, современники будущего графа, либералы конца восемнадцатого века — водились
они и тогда.
Для этого
он, казалось, был создан — спал
не раздеваясь, всегда готовый явиться по первому зову императора.
Через две недели Аракчеев был назначен генерал-квартирмейстером всей армии; но,
не увлекаясь своим положением,
он ни с кем
не сближался, пренебрегая связями среди двора и свиты императора, держал себя крайне самостоятельно.
В начале царствования Александра I, Аракчеев
не занимал никакого особенно важного поста и, оставаясь начальником всей артиллерии,
не имел еще тогда видимого влияния на политические и внутренние дела государства, но вскоре новый император также приблизил
его к себе, назначил на пост военного министра, который Аракчеев занимал, однако, недолго и, отказавшись сам, был назначен генерал-инспектором всей пехоты.
Начиная же с 1815 года, то есть именно с того времени, которое мы избираем за исходный пункт нашего правдивого повествования,
он стоял на высоте своего могущества — быв правою рукою императора и рассматривал вместе с
ним все важнейшие дела государственного управления,
не исключая и дел духовных.
Впрочем, граф и на самом деле бывал в своем доме лишь наездом, живя за последнее время постоянно в Грузине, имении, лежавшем на берегу Волхова, в Новгородской губернии, подаренном
ему вместе с 2500 душ крестьян императором Павлом и принадлежавшем прежде князю Меньшикову. Даже в свои приезды в Петербург
он иногда останавливался
не в своем доме, а в Зимнем дворце, где
ему было всегда готово помещение.
Граф
не любил своего дома на Литейной,
он навевал на
него тяжелые воспоминания. В настоящий приезд
его в Петербург картины прошлого проносились перед
его духовным взором с особенною рельефностью.
Ревниво охранявший честь своего имени, гордый доблестью своих предков и
им самим сознаваемыми своими заслугами, граф
не остался равнодушным к дошедшим до
него слухам и враги
его торжествовали, найдя ахиллесову пяту у этого неуязвимого, железного человека.
Он, однако,
не сел на
него, а стал рядом, облокотившись обеими руками на стол.
Всегда наполовину опущенные веки, скрывающие зрачки, придавали всему лицу какое-то загадочное выражение, указывали на желание
их обладателя всеми силами и мерами скрывать свои думы и ощущения, на постоянную боязнь, как бы кто
не прочел
их ненароком в глазах и лице.
Происходило ли это под влиянием Елизаветы Андреевны, внушавшей сыну, как следует относиться к холопу, или же самолюбивый, мальчик сам
не мог простить Василию украденных у
него последним, хотя и вынужденных со стороны матери, забот — неизвестно, но только даже когда Алексей Андреевич был выпущен из корпуса в офицеры и Василий был приставлен к
нему в камердинеры, отношения какой-то затаенной враждебности со стороны молодого барина к ровеснику слуге нимало
не изменились.
Не изменились
они и с быстрым возвышением графа по государственной лестнице.
Много терпел Василий от Алексея Андреевича во время службы
его в Гатчине и, в конце концов, был осужден в почетную ссылку — сделан дворецким петербургского дома, которого граф
не любил и в котором, как мы уже сказали, бывал редко.
Спешим оговориться, что обращение графа с остальными
его дворовыми, а также и
его подчиненными, ни чем
не разнилось вообще от обращения помещиков и офицеров того времени, и если рассказы о
его жестокостях приобрели почти легендарную окраску, то этим
он обязан исключительно тому, что в течение двух царствований стоял одиноко и беспартийно вблизи трона со своими строгими требованиями исполнения служебного долга и безусловной честности и бескорыстной преданности государю.
На
его выразительном лице
не заметно было ни робости, ни волнения и, по-видимому,
ему только было
не по себе от нетерпения вследствие долгого ожидания.
Его присутствие в приемной графа Алексея Андреевича было, видимо,
не только
не обычным, но даже совершенно неожиданным для бессменного в то время адъютанта графа — Петра Андреевича Клейнмихеля, только что вошедшего в приемную и привычным взглядом окинувшего толпу ожидавших приема.
Окликнутый офицер официально встал перед старшим
его чином, ни одна черта на
его лице
не дрогнула,
он только слегка приподнял голову и, глянув на адъютанта, упорно и презрительно смерил
его с головы до пят.
— К
его сиятельству по личному,
не служебному делу! — бесстрастно и официально произнес
он.
Фон Зееман снова опустился на стул в прежней небрежной позе,
не замечая устремленных на
него испуганных взглядов окружавшей
его раболепной толпы, бывшей свидетельницей
его беспримерной дерзости в отношении к адъютанту и любимцу графа Алексея Андреевича — всемогущего любимца царя.
—
Не могу знать… Я к
нему было подошел, по-родственному с
ним обошелся, а
он мне руки
не подал, вытянулся в струнку и отрапортовал: «К
его сиятельству по личному,
не служебному делу!»
— Этого, брат, ты никогда
не осмеливайся… — снова оборвал
его граф, видимо, пришедший в себя. — Так ты говоришь, что
он по личному,
не служебному делу…
Хотел ли
он под этой маской кажущегося равнодушия скрыть охватившее
его и далеко
не улегшееся душевное волнение или же после этой бурной вспышки наступила так стремительно реакция — как знать?
Но большинство
он выслушивал сидя за столом, изредка прибавляя порой резко и отрывисто, а порой таким сердечным тоном, который далеко
не гармонировал с
его угрюмой фигурой...
Тот, как бы
не замечая
его, подошел к окну и затем, круто повернув, прошел мимо
него.
На красивое лицо Антона Антоновича после слов Клейнмихеля набежала тень смущения —
он не ожидал такого оборота дела;
он понял, что всезнающий граф проник в цель
его посещения и хочет утомить врага, который нравственно был
ему не по силам.
Значит,
он его не застанет врасплох, значит, предстоит борьба и кто еще выйдет из нее победителем; у «железного графа» было, это сознавал фон Зееман, много шансов, хотя и удар,
ему приготовленный, был рассчитан и обдуман, но приготовлявшие
его главным образом надеялись на неожиданность, на неподготовленность противника.
Вся эта обстановка напоминала фон Зееману годы
его юности, и
он мысленно стал переживать эти минувшие безвозвратные годы, все испытанное
им, все
им перечувствованное, доведшее
его до смелой решимости вызваться прибыть сегодня к графу и бросить
ему в лицо жестокое, но, по убеждению Антона Антоновича, вполне заслуженное
им слово, бросить, хотя
не от себя, а по поручению других, но эти другие были для
него дороже и ближе самых ближайших родственников, а
не только этой «седьмой воды на киселе», каким приходился
ему ненавистный Клейнмихель.
Граф Алексей Андреевич продолжал, между тем, задумчиво сидеть у письменного стола в своем мрачном кабинете. Тени сумерек ложились в
нем гуще, нежели в зале, но граф, по-видимому,
не замечал этого, или же
ему нравился начинавший окружать
его мрак, так гармонировавший с настроением
его духа.
Алексей Андреевич
не оборвал нить своих тяжелых воспоминаний и снова погрузился в
них.
На 6-й линии Васильевского острова, далеко в то время
не оживленного, а, напротив, заселенного весьма мало сравнительно с остальными частями Петербурга, стоял одноэтажный, выкрашенный в темно-коричневую краску, деревянный домик, который до сих пор помнят старожилы, так как
он не особенно давно был заменен четырехэтажным каменным домом новейшего типа, разобранным вследствие
его ветхости по приказанию полицейской власти.
Несколько лет, как уверяют,
он стоял заколоченным, так как
не находилось покупателя на место, а самый дом был предназначен к слому.
С кончиною Петра I многое начатое
им осталось неоконченным.
Его преемники, Екатерина I и Петр II, ничего
не сделали для Петербурга. Петр II думал даже столицу перевести снова в Москву, как размышлял это и сын Петра I — Алексей, так трагически окончивший свои дни. В непродолжительное царствование Петра II Петербург особенно запустел, и на Васильевском острове, который тогда называли Преображенским, многие каменные дома были брошены неоконченными и стояли без крыш и потолков.
Затем, в описываемую уже нами эпоху при Александре I, архитектор Модьи представил свои предположения об устройстве города на Васильевском острове и Петербургской стороне; на этот проект государь сказал: «Проект ваш был проектом Петра Великого,
он хотел сделать из Васильевского острова вторую Венецию, но, к несчастью, должен был прекратить работы, ибо те, коим поручено было исполнение
его мысли,
не поняли
его: вместо каналов
они сделали рвы, кои до сих пор существуют».
В настоящее время, когда каждая пядь столичной земли ценится чуть ли
не на вес золота и город растет
не по дням, а по часам, опасность наводнений
не останавливает обывателей и
они воздвигают и на Васильевском острове многоэтажные громады.
Не даром, видимо,
ему досталась служебная лямка, тянув которую из сдаточного рекрута
он сумел дослужиться до высокого военного чина.
Содержание
их в гвардии было
не по средствам
не особенно богатой семье Хомутовых.