Неточные совпадения
Я снял холст с мольберта и поставил его в угол лицом к стене. Неудача сильно поразила меня. Помню, что я даже схватил себя за волосы. Мне казалось, что и жить-то
не стоит, задумав такую прекрасную
картину (а как она была хороша в моем воображении!) и
не будучи в состоянии
написать ее. Я бросился на кровать и с горя и досады старался заснуть.
Я хорошо помню один из этих разговоров. Гельфрейх, все еще
не бросая своих котов, начал усердно заниматься писаньем этюдов. Однажды он признался, что работает так усердно только потому, что задумал
картину, которую
напишет, «может быть, через пять, а может быть, и через десять лет».
— Как
не выразят? Вздор! Если и
не выразят всего, так что ж за беда? Вопрос поставят… Постой, постой! — горячился Семен, видя, что я хочу его перебить. — Ты скажешь, что вопрос уже поставлен? Верно! Но этого мало. Нужно задавать его каждый день, каждый час, каждое мгновенье. Нужно, чтобы он
не давал людям покоя. И если я думаю, что мне удастся хоть десятку людей задать этот вопрос
картиной, я должен
написать эту
картину. Я давно думал об этом, да вот эти все сбивали.
Я утвердился в этом решении и, в ожидании Надежды Николаевны, попробовал
писать кое-какие аксессуары
картины, думая успокоиться в работе; но кисть прыгала по холсту, и глаза
не видели красок. Я оделся, чтобы выйти и освежиться на воздухе; отворив дверь, я увидел, что перед ней стоит Надежда Николаевна, бледная, задыхающаяся, с выражением ужаса в широко раскрытых глазах.
Неточные совпадения
Портрет Анны, одно и то же и писанное с натуры им и Михайловым, должно бы было показать Вронскому разницу, которая была между ним и Михайловым; но он
не видал ее. Он только после Михайлова перестал
писать свой портрет Анны, решив, что это теперь было излишне.
Картину же свою из средневековой жизни он продолжал. И он сам, и Голенищев, и в особенности Анна находили, что она была очень хороша, потому что была гораздо более похожа на знаменитые
картины, чем
картина Михайлова.
Он забыл всё то, что он думал о своей
картине прежде, в те три года, когда он
писал ее; он забыл все те ее достоинства, которые были для него несомненны, — он видел
картину их равнодушным, посторонним, новым взглядом и
не видел в ней ничего хорошего.
О своей
картине, той, которая стояла теперь на его мольберте, у него в глубине души было одно суждение — то, что подобной
картины никто никогда
не писал.
— Да, — продолжала она, подойдя к постели. —
Не все. Если ты
пишешь плохие книги или
картины, это ведь
не так уж вредно, а за плохих детей следует наказывать.
Эта
картина говорит больше, другая сила рисует ее огненной кистью, —
не та сила восставшего мужика, о которой ежедневно
пишут газеты, явно — любуясь ею, а тайно, наверное, боясь.