Неточные совпадения
Пусть и
в тебе закаляется сердце, когда будешь перечитывать — такие некомсомольские — мысли нашего дневника. За последнее время мы здорово с тобою разошлись. Я с большой тревогой слежу за тобой. Но все-таки надеюсь,
что обе мы с тобою сумеем сохранить наши коммунистические убеждения до конца жизни, несмотря ни на
что. Но одна моя к тебе просьба напоследок: Нинка! Остриги косы!
Дело не
в косах. А — отбрось к черту буржуазный пережиток.
Дневник! Я расскажу тебе на ухо то,
что меня мучает: я б-о-ю-с-ь своей аудитории. Перед тем как идти к ребятам, что-то жалобно сосет
в груди. Я неплохо готовлюсь к занятиям,
днями и вечерами просиживаю
в читальне Московского комитета, так
что это не боязнь сорваться, не ответить на вопросы, а другое. Но
что? Просто как-то неудобно: вот я, интеллигентка, поварилась
в комсомоле, начиталась книг и иду учить рабочих ребят. Пробуждать
в них классовое сознание. Правильно ли это?
Что за
день был! Мне кажется, никогда
в жизни мне так хорошо не было. Снег, солнце, запушенные инеем ели. Ребята такие близкие и родные. И веселье, веселье. Толкали друг друга
в снег, топили
в сугробах. Вылезая, фыркали и отряхивались, как собачата, брошенные
в воду.
Почему мне было так хорошо? Не потому ли,
что в этот
день я вся переродилась, стала другой, близкой ребятам, своей…
(Почерк Лельки.) —
Что за Марк?
В первый раз слышу. И все-таки думаю,
что ты ошибаешься на этот раз, проницательная моя Нинка. Суть
дела тут не
в «товарищеских» письмах и отношениях, а кое
в чем другом. Не знаю твоего Марка, но думаю,
что не ошибусь.
(Почерк Лельки.) — Сейчас не хочется. А все-таки
дело не
в товарищеских отношениях.
Дело в другом, — я тебе об этом скажу на ушко.
Дело в том,
что мы с тобою — красивые и, кажется, талантливые девчонки с такими толстыми косами,
что их жалко обрезать, поэтому к нам льнут парни и ответственные работники.
30-го. — Мне радостно работать
в комсомоле, эгоистически-хорошо. Радостно и потому,
что на твоих глазах растет мощная организация смены старых бойцов, — но и потому,
что, когда работаешь, шаг делается тверже, глаза смотрят прямее, и нет той глупой застенчивости перед активом, которая так меня всегда злит, и
в то же время ничем ее из себя не выбьешь, если не работаешь. И еще: кипишь
в деле, пробиваешься вперед, — и нет времени думать о том,
что дымящеюся азотною кислотою непрерывно разъедает душу.
18 февр. —
В бюро еще не вызывали. Я туда не хожу сама. Бориса эти
дни не видала. Но совершенно ясно: не сдамся ни за
что.
5 марта. — Было собрание. Сухо и сдержанно Борис информировал от имени бюро,
что ввиду бытового разложения и политической невыдержанности Шерстобитов снят с работы и его
дело передано
в РКК, и предложил избрать нового заморга. Ребята, друзья Шерстобитова, попробовали бузить, требовали доказательств, но Борис им ответил,
что дело, идущее через РКК, может коллективом не обсуждаться.
Я, конечно, возражала очень иронически, а
в душе с нею соглашалась, хотя это было неприятно. Нельзя не признаться,
что у нас сейчас полоса, когда очень много зажигательных фраз и очень мало зажигательных
дел. Десятилетние ребята-пионеры грозно поют...
— Ну,
в чем же
дело? Дивчина с образованием, нам такие нужны. Погоди-ка, Дорофеев. Кружок текущей политики — Царапкин у нас вел? Соколова мне говорила,
что ему какая-то другая нагрузка выходит.
— Нужно будет вот
что: переговорить
в ячейке и встряхнуть хорошенько легкую нашу кавалерию. Как всегда у нас:
в прошлом году взялась за
дело горячо, а потом совсем закисла. Нужно ее двинуть на борьбу с пьянством, с лодырничеством и вредительством.
— Ну?
Дело свое сделали? Запишите
в свои книжечки
что надо и смывайтесь.
Весь этот
день она промучилась, и самолюбие сильно страдало, когда вспоминала общий смех себе вдогонку. Вечером случайно узнала
в ячейке,
что Царапкин — комсомолец, да еще активист. Вспомнила,
что даже имела с ним кой-какие
дела. Бася решила пойти к нему на дом и поговорить по душам.
— А вот тут
в заявлении сказано,
что ты перед дракой, три
дня тому обратно, грозился,
что ему даром не пройдет чегой-то такое. За
что ты ему грозился?
— Та-ак… — Бася вынула свои записи. — Вот. Я твою работу подробно записала, как будто не заметила,
что ты дурака валяешь. И выходит,
что при такой работе, какую ты делал передо мною тогда, ты
в день отлакируешь никак не больше трехсот-четырехсот пар. Ты сам себя, Царапкин, обличил. Стыдись!
Напрасно Ведерников, Бася и Лелька убеждали девчат,
что дело вовсе не
в их победе,
что если заразились соревнованием и старые работницы, то это великолепно.
— Все деревня! — сурово отозвался Ведерников. — Сейчас ругался с ребятами
в курилке. Вы для деревни забываете завод, для вас ваше хозяйство дороже завода. А они: «Ну да! А то как же! Самое страдное время, мы рожь косили. Пусть штрафуют». — «
Дело не
в штрафе, а это заводу вредит, понимаете вы это
дело?» — «Э! — говорят, — на каком месте стоял, на том и будет стоять». Во-от!
Что это за рабочие? Это чужаки, только оделись
в рабочие блузы. Гнать нужно таких с завода.
— Весною вы разыгрались, весело было на вас глядеть, да только недолго получал я это веселье. Сейчас же вы и скисли. А когда теперь гляжу, как вы работаете, то откровенно скажу: не чувствую я,
что вы ударницы. Вот когда талоны на материю получать, тогда — да! Тогда сразу я чувствую,
что в этом
деле вы ударницы. Вопрос теперь становится перед вами всерьез. Весною мы больше резвились, спички жгли для забавы, а теперь нам нужно зачинать большой пожар на весь завод. Вот вам истина, от которой не уйдете.
— Прошу слова! — и заговорил: — Товарищи! Я вижу,
что инженеру Голосовкеру нет
дела до производства и до строительства социализма! Поэтому он и ведет саботаж всякому улучшению и всякому снижению себестоимости. Какая бы этому могла быть причина? Вот мы все время
в газетах читаем — то там окажется спец-вредитель, то там. Не из этих ли он спецов, которые тайно только и думают о том, чтобы всовывать палки
в колеса нашего строительства?
— Стараемся, а
дело все не выигрывается, хоть на канате вверх тащи! Хоть ты караул кричи! Резина
в пузырях, а то вдруг щепа
в ней, рожица никуда не годится. Сердца разрыв чуть не получаем, вот до
чего убиваемся! А контрольные комиссии у нас над каждыми концами… На ком вину эту сорвать, не знаю, но надо бы кого-то под расстрел!
Вышла Лелька из столовой. Захотелось ей пройтись. Осенние
дни все стояли солнечные и сухие. Солнышко ласково грело. Неприятный осадок был
в душе от всего,
что говорил инженер Сердюков; хотелось встряхнуться, всполоснуть душу, смыть осадок. Так все трезво, так все сухо. Так буднично и серо становится, так смешно становится чем-нибудь увлекаться. Даже Буераков — и тот давал душе больше подъема,
чем этот насмешливый, до самого нутра трезвый человек, более, однако, нужный для завода,
чем тысяча Буераковых.
Лелька рассказывала, и помимо ее воли, как всегда
в таких рассказах, все выходило глаже, завлекательней и ярче,
чем было на самом
деле, Нинка жадно слушала. Лелька с радостью почувствовала: Нинка горит тем же восторгом, как и сама она.
Столпились вокруг выходившие из механического цеха рабочие. Возчика повели
в охрану. Он исподлобья бросил на Юрку ненавидящий взгляд. Рабочие толпились, расспрашивали,
в чем дело,
что случилось.
Юрка знал, — если бы подойти к ним вплотную, если бы спросить: «Ну, как, — можно это допустить, чтобы разбазаривали самое ценное имущество завода?» — они бы ответили: «Ясное
дело, нет. Это — безобразие». И все-таки —
что он вот выследил, накрыл, донес, — они за это чувствовали к нему безотчетное омерзение и способны были объяснить его действия только одним: «Старается пролезть». Юрка и
в самом себе помнил совсем такие настроения.
— Товарищи! Иногда приходится слышать от ребят: «Эх, опоздали мы родиться! Родиться бы нам на десять лет раньше, когда шли бои по всем фронтам. Вот когда жизнь кипела, вот когда весело было жить! А теперь — до
чего серо и скучно! Легкая кавалерия — да!
Что ж! Это
дело хорошее. А только куда бы интереснее быть
в буденновской кавалерии…»
— А как у вас насчет политики
в деревне? Не отказались вы от таких взглядов, какие мне два
дня назад высказывали? Она мне говорила,
что в деревне притесняют не только кулаков, но и середняков,
что всех мужиков разорили. Говорили вы это?
— А стану я у вас
в колхозе так работать? Я буду стараться, а рядом другой зевать будет да задницу чесать? Как я его заставлю? А
что наработаем, на всех
делить будете. Нет, гражданин, не пойду к вам. Я люблю работать, не люблю сложа руки сидеть. Потому у меня и много всего.
Деревня была крепкая, состоятельная. Большинство о колхозе и слушать не хотело. Из 230 дворов записалось двадцать два, и все эти дворы были такие,
что сами ничего не могли внести
в дело, — лошадей не было, инвентарь малогодный. Прельщало их,
что колхозу отводили лучшие луга, отбирали у единоличников и передавали колхозу самые унавоженные поля.
— На
что вам? Позвольте, товарищ, узнать,
в чем дело.
Нинка, не стучась, распахнула дверь и ворвалась к Лельке. Крепко расцеловались. Смеялись, расспрашивали, дивились,
что так близко друг от друга работают и не знали. Нинка видела
в комнате две кровати, видела Ведерникова, сидящего на одной из них. Но об этом не спрашивала. Кому какое
дело?