Неточные совпадения
А теперь, оказывается, она работает простой работницей, галошницей, на резиновом
заводе «Красный витязь» [
Завод «Красный богатырь»
в Москве
в Сокольниках.
Была у Баси
в селе Борогодском. Хоть это вовсе не село, а та же Москва, только дома поменьше и пореже. И
в середине дымит огромный
завод резиновый. Бася меня водила и все показывала. Решено: завязываю с нею очень близкое знакомство. Она мне сильно нравится. Ушла
в самую гущу пролетариата и насквозь пропиталась его духом. Работницы другие ей говорят...
А сидеть
в Москве, строчить газетные статейки…» Рассказывал Володька, как они все со Скворцовым-Степановым двинулись на
завод, как рассыпались по цехам, как под крики и свистки выступали перед рабочими и добились полного перелома настроения.
Нинка поехала
в гости к Басе Броннер
в село Богородское, за Сокольниками. Бася, подруга ее по школе, работала галошницей на резиновом
заводе «Красный витязь».
25-го. — Безобразно проходят у нас занятия политкружка. Шерстобитов ничего этого не замечал. Руковод, наверно, к занятиям совсем не готовится. Ребята тем более,
в самых элементарных понятиях путаются. Руковод договорился до того, что у нас эксплоатация на государственных
заводах! И это не уклон какой-нибудь, а просто безграмотность. Не мог объяснить разницу между прибавочным продуктом и прибавочною стоимостью. Приходится брать на занятиях слово и исправлять чушь, которую он городит.
Позвонили из райкома
в наш агитпропколлектив — прислать докладчика о новом быте на
завод «Красный молот».
(Общий дневник. Почерк Лельки.) — Как легко стало дышать, как весело стало кругом, как радостно смотрю
в синие глаза идущего лета! Окончательно — даешь
завод!
В августе этого 1928 года я — работница галошного цеха
завода «Красный витязь». Прощай, вуз, прощай, интеллигентщина, прощай, самоковыряние, нытье и игра
в шарлатанство! Только тебе, Нинка, не говорю «прощай». Тебя я все-таки очень люблю. Некоммунистического во мне теперь осталось только — ты.
(Почерк Нинки.) — Август месяц.
В жизни Лельки большой перелом, — бросила вуз, поступила на
завод.
С тем большею решительностью автор должен заявить, что роман его ни
в какой мере не содержит
в себе истории именно данного
завода, и действующие лица списаны не с живых лиц этого
завода.
Вторую неделю Лелька работала на
заводе «Красный витязь», — обучалась
в галошницы.
Положила на стол потертое портмоне, носовой платок и пропуск на
завод в красной обложке. Шурка, не отрываясь от писания, проговорил...
Лелька вся жила теперь
в процессе новой для нее работы на
заводе,
в восторге обучения всем деталям работы,
в подготовке к занятиям
в кружке текущей политики, который она вела
в заводском клубе. Далекими становились личные ее страдания от воспоминания о разрыве с Володькой. Только иногда вдруг остро взмахнет из глубины души воспоминание, обжигающими кругами зачертит по душе — и опять упадет
в глубину.
— Лелька! Я на тебя очень рассчитываю, не зря так старалась сманить тебя на наш
завод. Работе своей ты теперь уж обучилась. Пора
в настоящее дело. Всей головой.
Гурьбою вышли из клуба и продолжали спорить. Была тихая зимняя ночь, крепко морозная и звездная. Очень удачный вышел суд. Всех он встряхнул, разворошил мысли, потянул к дружной товарищеской спайке. Не хотелось расходиться. Прошли мимо
завода. Корпуса сияли бесчисленными окнами, весело гремели работой. Зашли
в помещение бюро ячейки.
Сидела она и думала о том, как хорошо жить на свете и как хорошо она сделала, что ушла из вуза сюда,
в кипящую жизнь. И думала еще о бледном парне с суровым и энергическим лицом. Именно таким всегда представлялся ей
в идеале настоящий рабочий-пролетарий. Раньше она радостно была влюблена во всех почти парней, с которыми сталкивалась тут на
заводе, — и
в Камышова, и
в Юрку, и даже
в Шурку Щурова. Теперь они все отступили
в тень перед Афанасием Ведерниковым.
Если над водою, сидя
в лодке, держать зажженный факел, то с разных мест, — из заводей, из-под коряг, из темных омутов, — отовсюду потянутся к свету всякие рыбы. Так из гущи рабочей молодежи
завода «Красный витязь» потянулись на призыв ударной тройки те, кому надоело вяло жить изо дня
в день, ничем не горя, кому хотелось дружной работы, озаренной яркою целью, также и те, кому хотелось выдвинуться, обратить на себя внимание.
И еще встал вопрос: кого
в групповые мастерицы? Важно, чтоб она была подходящая и опытная. Долго не могли наметить. Тогда Лелька предложила Матюхину, — мастерицу, у которой она обучалась работе при поступлении на
завод. Как?! Старуху? Нужно, чтоб и мастерица была комсомолка! Что же это будет за молодежный конвейер? Но у всех, кто знал Матюхину, лица зацвели улыбками.
К заводским калиткам уж начинают сходиться работницы, хотя пустят на
завод только еще через двадцать минут. У одной из калиток девчата с ударного конвейера. С каждой минутой их подбирается все больше. Взволнованно глядят, кого еще нету. Очень беспокоятся. Первый пункт их обязательства — спустить опоздания и прогулы до нуля. А многие живут
в городе, трамвай № 20 ходит редко, народу едет масса. Если не слишком нахален, ни за что не вскочишь.
А однажды утром на стенке около профцехбюро появился яркий плакат, разрисованный Шуркой Щуровым.
В нем молодежный конвейер № 17 вызывал на состязание конвейер № 21 — лучший конвейер
завода, состоявший из старых, опытных работниц. Работницы конвейера № 21 толпились перед плакатом, негодовали и смеялись.
У обеих сторон разгорелось чисто спортивное чувство: кто — кого? Напечатали о состязании
в «Проснувшемся витязе». Но газета выходила редко, три раза
в месяц. Перенесли хронику борьбы
в стенную газету-ильичовку. И весь
завод с интересом следил за этой бешеной работою
в карьер, превращенной обеими сторонами
в завлекательную игру. С нетерпением ждали сводки за две недели.
Юрка прикинул: пять человек, — перестановка вала обойдется
заводу в двадцать пять рублей! Здорово!
Впереди стал военный оркестр. Грянул марш. Повзводно, шагая
в ногу, колонна вышла из сада и мимо
завода двинулась вниз к Яузскому мосту. Гремела музыка, сверкали под солнцем трубы и литавры, мерно шагали прошедшие военную подготовку девчата и парни, пестрели алые, голубые, белые косынки, улыбались молодые лица.
Смотрел с дружескою приветливостью, расспрашивал про ее работу на
заводе. Но даже
в самой глубине его глаз не было уже той внимательной, тайно страдающей ласки, какую Лелька привыкла видеть. И она знала: он сейчас живет с одной красавицей беллетристкой, — конечно, коммунисткой: Володька никогда бы не унизился до любви к беспартийной.
В перерыве Лелька остановилась с Лизой Бровкиной у конторки профцехбюро перед доскою объявлений. Сбоку был пришпилен кнопками лист серой бумаги с полуслепыми лиловыми буквами — распоряжения по
заводу. Равнодушно пробегали сообщения о взысканиях, перемещениях и увольнениях. Вдруг Лелька вцепилась
в руку Лизы.
Состязание молодежного конвейера со старыми работницами живою струею пронизало обычную жизнь
завода, всколыхнуло ее, привело
в движение. Струя иссякла, и жизнь заводская опять застыла будничным болотом.
Завод закрылся на месяц для общего ремонта. Деревенские с радостными лицами и с тяжелым багажом ехали к себе
в деревню, здешние отправлялись
в дома отдыха, молодежь — на экскурсии или на общественную работу. Юрка предложил Лельке проехаться вместе на пароходе по Волге. Лелька только рассмеялась. Она ехала
в Нижегородскую губернию, политруком
в лагерь к осоавиахимовцам.
— Все деревня! — сурово отозвался Ведерников. — Сейчас ругался с ребятами
в курилке. Вы для деревни забываете
завод, для вас ваше хозяйство дороже
завода. А они: «Ну да! А то как же! Самое страдное время, мы рожь косили. Пусть штрафуют». — «Дело не
в штрафе, а это
заводу вредит, понимаете вы это дело?» — «Э! — говорят, — на каком месте стоял, на том и будет стоять». Во-от! Что это за рабочие? Это чужаки, только оделись
в рабочие блузы. Гнать нужно таких с
завода.
— Гнать! Безусловно! — согласилась Бася. — И таких мало — рассчитывать, нужно, чтобы
в их трудовых книжках было помечено, что они сбежали с трудового фронта и, значит, не нуждаются
в работе. Ни один из этих предателей не должен быть принят обратно на
завод. Ступай на биржу! И работу этому —
в последнюю очередь!
Тогда сверху был направлен на
завод сокрушительный удар. Смещен был за выявившийся оппортунизм на практике директор
завода, назначены перевыборы завкома,
в партком назначен новый секретарь. Снят был с секретарства
в комсомольском комитете вялый фразер Дорофеев. Заводская комсомолия дружно выдвинула на его место секретаря вальцовочной цеховой ячейки Гришу Камышова.
В райкоме его утвердили.
Закрытое собрание комсомольского актива. Выступил с энергичным словом новый секретарь заводского партийного комитета Алехин (летом партийная и комсомольская ячейки
завода были преобразованы
в комитеты). Он был краток; охарактеризовал положение на
заводе и дал общие директивы.
— Весною вы разыгрались, весело было на вас глядеть, да только недолго получал я это веселье. Сейчас же вы и скисли. А когда теперь гляжу, как вы работаете, то откровенно скажу: не чувствую я, что вы ударницы. Вот когда талоны на материю получать, тогда — да! Тогда сразу я чувствую, что
в этом деле вы ударницы. Вопрос теперь становится перед вами всерьез. Весною мы больше резвились, спички жгли для забавы, а теперь нам нужно зачинать большой пожар на весь
завод. Вот вам истина, от которой не уйдете.
И правда, зачался большой пожар. Через две-три недели узнать нельзя было
завода: весь он забурлил жизнью. Конвейеры и группы вызывали друг друга на социалистическое соревнование. Ударные бригады быстро росли
в числе. Повысился темп работы, снижался брак, уменьшались прогулы. И сделалось это вдруг так как-то, — словно само собой. Какой-то беспричинный стихийный порыв, неизвестно откуда взявшийся.
По всему
заводу рассматривали снимок, из других цехов заходили
в намазочную, — почему-то всем интересно было увидать пропечатанных
в натуре. Старые работницы ругались, молодым было приятно. И после этого им приятно стало сделаться ударницами. Само собою образовалось ударное ядро
в цехе намазки материалов.
В ней Лелька вскоре научилась ценить высшее воплощение того, что было хорошего
в старом, сросшемся с
заводом рабочем.
Она жила
в производстве и должна была умереть у станка, потому что для таких людей выйти «на социалку» и
в бездействии, вне родного
завода, жить «на отдыхе», на пенсии — хуже было, чем умереть.
Прорыв блестяще был ликвидирован.
В октябре
завод с гордостью рапортовал об этом Центральному комитету партии. Заполнена была недовыработка за июль — август, и теперь ровным темпом
завод давал 59 тысяч пар галош, — на две тысячи больше, чем было намечено планом.
В газетах пелись хвалы
заводу. Приезжали на
завод журналисты, — толстые,
в больших очках. Списывали
в блокноты устав ударных бригад, член завкома водил их по
заводу, администрация давала нужные цифры, — и появлялись
в газетах статьи, где восторженно рассказывалось о единодушном порыве рабочих масс, о чудесном превращении прежнего раба
в пламенного энтузиаста. Приводили правила о взысканиях, налагаемые за прогул или за небрежное обращение с заводским имуществом, и возмущенно писали...
Отдельных курилок на
заводе нашем нет. Курят
в уборных. Сидят на стульчаках и беседуют. Тут услышишь то, чего не услышишь на торжественных заседаниях и конвейерных митингах. Тут душа нараспашку. Примолкают только тогда, когда входит коммунист или комсомолец.
По тем или другим мотивам активно участвовало
в соревновании, вело массу вперед — ну, человек четыреста-пятьсот. Это — на шесть тысяч рабочих
завода. Были тут и настоящие энтузиасты разного типа, всею душою жившие
в деле, как Гриша Камышов, Ведерников, Матюхина, Ногаева, Бася. Были смешные шовинисты-самохвалы, как Ромка, карьеристы-фразеры, как Оська Головастов. Были партийцы, шедшие только по долгу дисциплины. Прельщали многих обещанные премии, других — помещение
в газетах портретов и восхвалений.
Сын Лелькина квартирного хозяина, молодой Буераков, рамочник с их же
завода, был ухажер и хулиган, распубликованный
в газете лодырь и прогульщик. Раз вечером затащил он к себе двух приятелей попить чайку. Были выпивши. Сидели
в большой комнате и громко спорили.
Вышла Лелька из столовой. Захотелось ей пройтись. Осенние дни все стояли солнечные и сухие. Солнышко ласково грело. Неприятный осадок был
в душе от всего, что говорил инженер Сердюков; хотелось встряхнуться, всполоснуть душу, смыть осадок. Так все трезво, так все сухо. Так буднично и серо становится, так смешно становится чем-нибудь увлекаться. Даже Буераков — и тот давал душе больше подъема, чем этот насмешливый, до самого нутра трезвый человек, более, однако, нужный для
завода, чем тысяча Буераковых.
— Он, видишь,
в пустых бочках краденый каучук вывозил из
завода, а комсомолец на него доказал.
Юрка знал, — если бы подойти к ним вплотную, если бы спросить: «Ну, как, — можно это допустить, чтобы разбазаривали самое ценное имущество
завода?» — они бы ответили: «Ясное дело, нет. Это — безобразие». И все-таки — что он вот выследил, накрыл, донес, — они за это чувствовали к нему безотчетное омерзение и способны были объяснить его действия только одним: «Старается пролезть». Юрка и
в самом себе помнил совсем такие настроения.
— Правильно. Ну, погоди. Значит, — выводы? Первый: соцсоревнование себя оправдало как метод вовлечения рабочих масс
в руководство нашим
заводом.
— Сколько у нас настоящих пролетариев на
заводе, много ли? Все больше деревенские. А что им до
завода, до производства? Им бы дом под железом построить себе
в деревне, коровку лишнюю завести, свинью откормить пожирнее… Собственники до самой печенки, только шкура наша, пролетарская.
— Активно работает, правильно! А только работа эта, понимашь, — с целью! Он сам с цинизмом проговорился тут, что ему нужно пробраться
в вуз. Поработает у нас два года, чтобы получить рабочий стаж, и смотается с
завода.
Она оживала душою, когда была на
заводе. Если выпадало два праздника подряд, начинала скучать по
заводу. Иногда
в свободную смену добывала себе пропуск, бродила по цехам, наблюдая производство во всех подробностях, и — наслаждалась.
И представлялось ей: какая красота настанет
в будущем, когда не придется дрожать над каждым лишним расходом. Роскошные заводы-дворцы, залитые электрическим светом, огромные окна, скульптуры
в нишах, развесистые пальмы по углам и струи бьющих под потолок фонтанов. Крепкие, красивые мужчины и женщины
в ярких одеждах, влюбленные
в свой труд так, как теперь влюблены только художники.
— Я
в дневной смене работала. А сейчас просто пришла. Полюбоваться, Люблю наш
завод. Думала я… Сядь!