Неточные совпадения
Пусть и в тебе закаляется сердце, когда будешь перечитывать — такие некомсомольские — мысли нашего дневника. За последнее время мы здорово с тобою разошлись. Я с большой тревогой слежу за тобой. Но все-таки надеюсь,
что обе мы с тобою сумеем сохранить наши коммунистические убеждения до конца жизни, несмотря ни на
что. Но одна моя к тебе просьба напоследок: Нинка! Остриги косы! Дело не в косах.
А — отбрось к черту буржуазный пережиток.
Милые детишки от пятидесяти лет и выше! Нам с вами никогда ни о
чем не столковаться. Мы настолько старше вас, настолько опытнее и мудрее,
что речи ваши нам кажутся наивным лепетом. Нам приходится сюсюкать, чтоб разговаривать с вами,
а это очень скучно.
Я молчала, от волнения горели щеки.
Что если в райкоме сделают предварительную политпроверку, и я не подойду? До черта будет тяжело и стыдно. Наверное, там будет заседать целая комиссия. Оказалось все очень просто: в пустой комнате сидел парень. Он нас только спросил, работали ли мы в этой области, и записал, какой ступенью хотим руководить. Буду работать на текстильной фабрике, там все больше девчата. С ребятами интереснее,
а с девчатами легче.
Шерстобитов стал его крыть и заявил,
что современная пролетарская молодежь не думает о поцелуях и лунных ночах,
а думает о социализме,
что пролетариату чужда «любовь двух сердец», потому
что мысли его заняты мировой революцией.
Дневник! Я расскажу тебе на ухо то,
что меня мучает: я б-о-ю-с-ь своей аудитории. Перед тем как идти к ребятам, что-то жалобно сосет в груди. Я неплохо готовлюсь к занятиям, днями и вечерами просиживаю в читальне Московского комитета, так
что это не боязнь сорваться, не ответить на вопросы,
а другое. Но
что? Просто как-то неудобно: вот я, интеллигентка, поварилась в комсомоле, начиталась книг и иду учить рабочих ребят. Пробуждать в них классовое сознание. Правильно ли это?
Но она им хочет показать на деле,
что и интеллигенты умеют быть настоящим пролетариатом,
а не для карьеры идут на фабрики и заводы.
А поэтому, чтобы жизнь тебя не надула, нужно, хоть на время, стать «великим шарлатаном», не верить ни во
что и в то же время во все верить, научиться понимать всех людей, стать насмешливым наблюдателем на арене жизни — и непрерывно производить эксперименты.
Это вообще.
А в частности: обратно шли к станции медленно, уставшие. Я так устала идти на лыжах,
что предпочла их взять на плечо,
а сама идти по дороге. Легкий скрип за моею спиною, торможение. Мы рядом. Лазарь. Я давно к нему приглядываюсь, — кто он и
что он?
Что мне было ответить ему? Н-е з-н-а-ю. Это думала я.
А говорила,
что только так и мог поступить комсомолец.
— Как мог ты, Марк, при всех рассказывать, как вы оглушали друг друга пальбой! Удивительно полезно молодежи слушать про такие геройские подвиги! Если даже это и было, то — к
чему?
А и было-то, наверно, только раз-два, как случайность.
—
А что ты смыслила в гужевом транспорте?
Неужели только потому,
что недавно знакома с ним,
а ведь с чужим говорить легче.
(Почерк Лельки.) —
Что за Марк? В первый раз слышу. И все-таки думаю,
что ты ошибаешься на этот раз, проницательная моя Нинка. Суть дела тут не в «товарищеских» письмах и отношениях,
а кое в
чем другом. Не знаю твоего Марка, но думаю,
что не ошибусь.
(Почерк Лельки.) — Сейчас не хочется.
А все-таки дело не в товарищеских отношениях. Дело в другом, — я тебе об этом скажу на ушко. Дело в том,
что мы с тобою — красивые и, кажется, талантливые девчонки с такими толстыми косами,
что их жалко обрезать, поэтому к нам льнут парни и ответственные работники.
— Мы так нигде не сможем разговаривать, как у меня.
А нам с тобою о многом еще нужно поговорить. Я чувствую,
что у нас могут установиться великолепные товарищеские отношения. Ты мне очень интересна.
— Да. Я о том,
что ты сейчас рассказывал. Вот. Вы жили ярко и полно, в опасностях и подвигах. Я слушала тебя и думала: в какое счастливое время вы родились!
А мы теперь… Эх, эти порывы! Когда хочется сорваться с места и завертеться в хаосе жизни. Хочется чувствовать, как все молекулы и нервы дрожат.
— Хорошо было раньше в подполье. Хорошо бы теперь работать нелегально в Болгарии, Румынии или в Китае. Неохота говорить об этом, но
что же делать? Глупо, когда живешь этими мыслями, дико, ведь и сама знаю,
что это называется авантюризмом…
А ты меня, правда, не мог бы устроить в Китай или, по крайней мере, в Болгарию?
Неужели ты думала, я буду негодовать на тебя, приходить в отчаяние? Милый мой товарищ! Вот если бы ты мне сказала,
что нам не удастся построить социализм, — это да, от этого я пришла бы в отчаяние.
А мальчишки, — мало ли их! Потеряла одного, найду другого. Вот только обидно для самолюбия,
что не я его бросила,
а он меня. Не ломай дурака, приходи ко мне по-прежнему.
— Никогда не была? Значит, поедем. Нужно все знать, все видеть.
А что платье… — Его глаза сверкнули тем грозным вызовом, который иногда так изменял его добродушно-веселое лицо. —
Что же, мы будем стесняться и стыдиться нэпачей?
— Нет. Мне очень было интересно,
что ты говорила о масках. Я чувствую,
что ты не стандартный человек,
а я таких люблю.
И, глядя с прежним вызовом, Нинка стала говорить,
что у нее две «души», — поганое слово, но другого на место его у нас еще нету. Две души: верхняя и нижняя. Верхняя ее душа — вся в комсомоле, в коммунизме, в рациональном направлении жизни.
А нижняя душа против всего этого бунтует, не хочет никаких пут, хочет думать без всяких «азбук коммунизма», хочет иметь право искать и ошибаться, хочет смотреть на все, засунув руки в карманы, и только нахально посвистывать.
— Только одно ты всем этим сказала:
что ты молода,
что в тебе много кипит силы,
что все еще бродит и пенится, все бурлит и шипит. Не беда. Я чувствую твою душу. Выбьешься из этих настроений и выйдешь на широкую нашу дорогу.
А что будешь в стороны заезжать,
что будешь ошибаться…
Нинка вскочила, зажгла свет, босая подсела к Марку на постель, жадно заглянула ему в глаза. Он не успел спрятать,
что было в них.
А была в них — скрытая скука. Да, ему было скучно!
То,
чем она жила, — для нее все это было так страшно, она ждала от него четкого ответа, как от старшего товарища и друга. Когда он посмеивался на ее откровенности, она думала: он знает в ответ что-то важное; разговорятся когда-нибудь хорошо, и он ей все откроет.
А ему это просто было — неинтересно. Интересны были только губы и грудь восемнадцатилетней девчонки, интересно было «сорвать цветок», — так у них, кажется, это называется.
Просто удивительно,
что это не я написала,
а Блок.
Было очень хорошо, мягкий морозец и тишина. Борька Ширкунов отозвал меня в сторону и спросил, соглашусь ли я быть курсовым комсомольским организатором. Для приличия я помолчала, «подумала» и сказала,
что ничего не имею против,
а сердце колотилось от радости за доверие ко мне. Присоединилась к ребятам, снова пела, но по-другому, как-то звончее.
Я о нем здесь один раз уже писала, — как он выступал,
что нынешняя молодежь не думает о поцелуях и лунных ночах,
а думает только о социализме.
Губы крупные; когда серьезны, то ничего,
а усмехнется — сразу я чувствую,
что пошлая душа и дурак, хотя говорит очень складно.
25-го. — Безобразно проходят у нас занятия политкружка. Шерстобитов ничего этого не замечал. Руковод, наверно, к занятиям совсем не готовится. Ребята тем более, в самых элементарных понятиях путаются. Руковод договорился до того,
что у нас эксплоатация на государственных заводах! И это не уклон какой-нибудь,
а просто безграмотность. Не мог объяснить разницу между прибавочным продуктом и прибавочною стоимостью. Приходится брать на занятиях слово и исправлять чушь, которую он городит.
28-го. — Говорила на бюро. Руковода сняли,
а Шерстобитову дали нахлобучку,
что ничего не замечал.
Вот мерзавец!
А сам на собраниях распинается за генеральную линию и оппозиционеров кроет, да с такой руганью,
что даже ребята его останавливают. Я вышла в коридор, поглядела внимательно на Шерстобитова и пошла домой.
12 февр. — Здорово сегодня на бюро поспорили с Борисом Ширкуновым. Я считаю неправильным,
что так много ребят на вузовской работе. Нужно больше посылать на вневузовскую работу, в производственные ячейки, особенно на пропагандистскую работу. И без того разверстку райкома еле-еле выполнили. Все себя обслуживаем,
а обслужить никак не можем. Много у нас не работы,
а суеты и видимости одной.
А Борис, свинья, только сегодня мне сознался,
что подозревал личные счеты.
(Почерк Лельки.) — Прочла,
что ты тут записала за полтора месяца. К-а-к с-к-у-ч-н-о! Неужели тебе интересно тратить силы и нервы на такие пустяки?
А мне сейчас все — все равно. Не хочется даже писать в этом дневнике.
Борис заявил,
что у меня, как он убедился, «большой интеллект»,
а «в бытовой этике я настоящая женщина-коммунистка».
(Отдельный красный дневничок. Почерк Нинки.) — Я его любила глубоко, но всегда говорила,
что не люблю.
А он всегда говорил,
что любит меня, и не любил. Было поверхностное отношение, к моим переживаниям не относился серьезно,
а мне так нужен был его товарищеский отклик друга и закаленного революционера.
Зашла Нюрка Лукашева, принесла первую часть «Основ электричества» Греца. Собирались сесть вместе заниматься, но обеим что-то не хотелось. Решили выпить. Нюрка принесла бутылку портвейна, мы ее распили, легли с ней на кровать. Я начала ее «поучать». Говорила,
что нет любви,
а есть половая потребность. Она огорченно смотрела своими наивными голубыми глазами, тяжело было меня слушать, хочется ей другой, «чистой» любви. Я смеялась и говорила: «Какая чушь! Можно ли быть комсомолке такой идеалисткой?»
А мне в заключительном слове вот
что хотелось сказать: «Послушайте, ребята, я ведь это несерьезно, ведь я смеюсь над вами, тезисы пьяная писала; это было очень легко, потому
что тут ничего не было моего собственного, я говорила то,
что пишут другие.
(Почерк Нинки.) — Очень возможно. Не знаю, как ты,
а, когда я пишу в этом дневнике, мне кажется,
что я пишу свое посмертное письмо, только не знаю, скоро ли покончу с собой.
А быть может, и останусь жить, ибо не кончила своих экспериментов над жизнью.
(Почерк Лельки.) — Знаешь,
что? Во всяком случае, раньше нам обязательно еще нужно будет с тобой иметь по ребенку. Это тоже ужасно интересно. Как прижимается к тебе крохотное тельце, как нежные губки сосут тебе грудь. И это испытаем,
а тогда убьем себя.
Я, конечно, возражала очень иронически,
а в душе с нею соглашалась, хотя это было неприятно. Нельзя не признаться,
что у нас сейчас полоса, когда очень много зажигательных фраз и очень мало зажигательных дел. Десятилетние ребята-пионеры грозно поют...
В вузовских ячейках у нас темы для докладов высасываются из пальца — о НОТе, о быте.
А яркого проявления жизни организации на собраниях не бывает. Основная работа — политпросветительная. Это то же самое,
что оттачивать для боя шашки и чистить винтовки. Очень хорошо и полезно. Но тогда, когда все это
Для
чего все это делаю, — почему больше не буду шляться по «неизведанным тропинкам»,
а пойду бодрым, деловым шагом по пути к коммунизму? Конечно, не интеллигентский альтруизм ведет меня и не классовый инстинкт, — горе мое и мое проклятие,
что я не родилась пролетаркой, — ведет просто чувство самосохранения. Раз ноша, которую я взвалила на плечи, слишком тяжела, я беру ношу полегче: ведь от первой ноши так легко надорваться и уйти к предкам.
Профессора злятся,
а я и Борька сидим с невинными лицами и удивляемся: мы-то тут при
чем?
Неужели на тебя произвели какое-нибудь впечатление речи Баси? Так просто можно тонкие и сложные переживания охарактеризовать парой самых истрепанных слов!
А во мне это только легкую тошноту вызвало, как очень приевшееся кушание.
Что ж ты, не знала раньше сама,
что это припечатывается словами «упадочничество» и «интеллигентщина»?
За то,
что я была странной, порывистой, наивной и самоуверенной девчонкой, за то,
что много во мне было нежности, грусти и искания,
а ты ко мне подошел для поцелуев, может быть, только для них?
Вот уже год, как я не видала тебя, не отвечала на твои письма, целый год я старалась побороть себя, и поборола, правда. Когда я увижу тебя, когда твои губы протянутся для поцелуев, опять в груди у меня начнет что-то трепетать, опять голова закружится, но все это будет происходить в глубине,
а внешне я имею настолько сил,
что просто протяну тебе руку, и мы будем говорить о твоей жизни, о твоих переживаниях, но ни слова уже не скажем ни обо мне, ни о нашей «любви».
— Почему тебе это так кажется?
А я думала,
что мы сейчас очень хорошо и задушевно поговорили с тобой.
Настоящая классовая борьба. Наша сила —
что мы действуем организованно и все, как один.
А профессора идут врозь. Даже не догадались,
что всем до одного нужно бы прийти на выборы и дать бой за своего кандидата.
— А-а-а!
А что членом ЦК не был, знаете! И притом, говорят, у него было имение в две тысячи десятин.