Неточные совпадения
А со следующей страницы
идут дневниковые записи двумя различными почерками. Один почерк — Лельки: буквы продолговатые, сильно наклоненные, с некрепким нажимом пера. Одна и та же буква пишется разно: «т», например, — то тремя черточками, то в виде длинной семерки, то просто в виде длинной линии с поперечною чертою вверху. Другой почерк — Нинки: буквы
большие, с широкими телами, стоят прямо, как будто подбоченившись, иногда даже наклоняются влево.
Медленно открыла
большую дверь подъезда,
пошла по бульвару. Никитские Ворота. Зеленовато-прозрачная майская ночь. Далеко справа приближался звон запоздавшего трамвая. Сесть на трамвай — и кончено.
(Почерк Нинки.) — Смотрю вперед, и хочется четкости, ясности, определенности. Никакой слякоти внутри не должно остаться. Дико иметь «бледные, страдающие губы» из-за личных пустяков. Хотелось бы прочно стать на общественную дорогу, как следует учиться. Все так и смотрят на меня: «энергичная, боевая, с инициативой и неглупая,
пойдет далеко». И нельзя заподозрить, какая
большая во мне червоточина есть. Ну ладно, не скули, глупая, живи рационально.
(Почерк Нинки.) — 15 янв. 1927 г. Вечером с собрания
шли большой толпой в общежитие.
Шли переулками и пели. Любимая моя...
Помнишь ли ты меня, Марк, или таких много дурочек, которые
идут на ласку, как рыбка на приманку? Вот вечный вопрос. Кто бы ответил на него, я много бы дала. Кончено.
Большая черная точка. Хорошо еще, что нагрузка в сто процентов не дает времени на размышление.
Для чего все это делаю, — почему
больше не буду шляться по «неизведанным тропинкам», а
пойду бодрым, деловым шагом по пути к коммунизму? Конечно, не интеллигентский альтруизм ведет меня и не классовый инстинкт, — горе мое и мое проклятие, что я не родилась пролетаркой, — ведет просто чувство самосохранения. Раз ноша, которую я взвалила на плечи, слишком тяжела, я беру ношу полегче: ведь от первой ноши так легко надорваться и уйти к предкам.
Пошла по
большим залам, где, по два с каждой стороны, гремели работою длинные конвейеры.
Подходил переполненный трамвай. Парни побежали навстречу, первые вскочили на ходу. Вагон
пошел дальше, никого
больше не приняв. Они висели на подножке. Юрка сказал наивным голоском, как маленький мальчик...
Лелька
шла с Зиной Хуторецкой, каждая несла в руках по фотографическому аппарату. Вошли в боковую комнату. Над дверью была
большая надпись...
Вечеринка была грандиозная, — первый опыт
большой вечеринки для смычки комсомола с беспартийной рабочей молодежью. Повсюду двигались сплошные толпы девчат и парней. В зрительном зале должен был
идти спектакль, а пока оратор из МГСПС [Московский городской совет профессиональных союзов.] скучно говорил о борьбе с пьянством, с жилищной нуждой и религией. Его мало слушали, ходили по залу, разговаривали. Председатель юнсекции то и дело вставал, стучал карандашиком по графину и безнадежно говорил...
— Из всех ребят! Из всех девчат!
Больше всех я уважаю тебя! Только тебя уважаю,
больше н-и-к-о-г-о! Ле-ель! Видишь транвай
идет? Скажи одно слово, — сейчас же лягу на рельсы!
На Миллионной вошли в ворота
большого — не сказать двора, не сказать сада. Среди высоких сосен и берез были разбросаны домики в три-четыре окна. Юрка, бледный,
шел уверенною дорогою к почерневшему домику с ржавой крышей.
— Нам
больше тут делать и нечего.
Пойдем, Юрка.
Навстречу медному грому торжествующей музыки подходил штаб. Впереди
шел товарищ, присланный из райпарткома. Лелька побледнела. Это был — Владимир Черновалов! Она не видела его уже
больше года.
— Да уж тут, папаша, не оставим, будь покоен: очень от тебя
большой вред
идет на всю деревню.
Только Юрка не совсем подходил к общей компании. Что с ним такое сталось? Работал вместе со всеми с полною добросовестностью, но никто уже
больше не видел сверкающей его улыбки. По вечерам, после работы, когда ребята пили чай, смеялись и бузили, Юрка долго сидел задумавшись, ничего не слыша. Иногда пробовал возражать Ведерникову. Раз Ведерников
послал ребят в соседнюю деревню раскулачить крестьянина, сына кулака. Юрка поехал, увидел его хозяйство и не стал раскулачивать. Сказал Ведерникову...
Утром приехали в Черногряжск. Вместе с Юркой Нинка
пошла в райком. В коридоре столкнулись с рябым, который вчера был у Нинки. Нинка нахмурилась и хотела пройти мимо, но он, широко улыбаясь, протянул
большую свою ладонь и сказал ласково...
Большинство вокруг было в смущении и испуге. Немногие были довольны и победительно посмеивались.
Шла по коридору пучеглазая женщина с очень
большим бюстом, с листом «Правды» в руках.
Неточные совпадения
Слуга. Да хозяин сказал, что не будет
больше отпускать. Он, никак, хотел
идти сегодня жаловаться городничему.
Осип. Да так; все равно, хоть и
пойду, ничего из этого не будет. Хозяин сказал, что
больше не даст обедать.
Пускай народу ведомо, // Что целые селения // На попрошайство осенью, // Как на доходный промысел, //
Идут: в народной совести // Уставилось решение, // Что
больше тут злосчастия, // Чем лжи, — им подают.
Крестьяне наши трезвые, // Поглядывая, слушая, //
Идут своим путем. // Средь самой средь дороженьки // Какой-то парень тихонький //
Большую яму выкопал. // «Что делаешь ты тут?» // — А хороню я матушку! — // «Дурак! какая матушка! // Гляди: поддевку новую // Ты в землю закопал! //
Иди скорей да хрюкалом // В канаву ляг, воды испей! // Авось, соскочит дурь!»
Григорий
шел задумчиво // Сперва
большой дорогою // (Старинная: с высокими // Курчавыми березами, // Прямая, как стрела). // Ему то было весело, // То грустно. Возбужденная // Вахлацкою пирушкою, // В нем сильно мысль работала // И в песне излилась: