Неточные совпадения
Через минуту
главный врач стоял перед корпусным командиром, вытянувшись и приложив руку к козырьку. Генерал сурово
сказал ему что-то и вместе с начальником штаба ушел в свой вагон.
—
Скажите мне, пожалуйста, от кого же это зависит разрешить протопить вагон теперь? — в негодовании спросил
главный врач.
— Чего они ждут?
Скажи, чтобы поскорее резали, а то наш поезд уйдет! — обратился
главный врач к станционному сторожу, понимавшему по-бурятски.
Генерал прошелся по бараку, останавливался перед неспящими больными и равнодушно спрашивал: «Чем болен?»
Главный врач и смотритель почтительно следовали за ним. Уходя, генерал
сказал...
Сказали мы это
главному врачу, стали убеждать его взять китайца-проводника.
В конверт, вместе с этим письмом, Брук предусмотрительно вложил еще пустой конверт, — «может быть, у Давыдова не окажется под рукою конверта». Солдат отнес письмо
главному врачу, тот
сказал, что ответа не будет.
Воротился старший Брук, ездивший в командировку в Харбин.
Главный врач призвал его, рассказал о письме, которое написал его брат, и
сказал...
Генерал Трепов был
главным начальником всей санитарной части армии. Какими он обладал данными для заведования этою ответственною частью, навряд ли мог бы
сказать хоть кто-нибудь. В начальники санитарной части он попал не то из сенаторов, не то из губернаторов, отличался разве только своею поразительною нераспорядительностью, в деле же медицины был круглый невежда. Тем не менее генерал вмешивался в чисто медицинские вопросы и щедро рассыпал выговоры врачам за то, в чем был совершенно некомпетентен.
Главный врач в недоумении развел руками, объяснил корпусному врачу, в чем дело, и
сказал, что не считает генерала Трепова компетентным делать врачам выговоры в области медицины; не телеграфировал он о полученном выговоре из чувства деликатности, не желая в официальной бумаге ставить начальника санитарной части в смешное положение. Корпусному врачу только и осталось, что перевести разговор на другое.
Но в руке уж начиналась гангрена. Когда генерал вышел из офицерской палаты, наш
главный врач
сказал ему...
Подали двенадцать повозок. Лошади фыркали и ржали, мелькали фонари. Офицеры в своей палате играли в преферанс; поручик Шестов, с рукою на черной перевязи, лежал в постели и читал при свечке переводный роман Онэ.
Главный врач
сказал офицерам, чтоб они не беспокоились и спали ночь спокойно, — их он успеет отправить завтра утром.
Пахнуло таким душевным смрадом, какого не хотелось ждать даже от Давыдова. И я вспомнил: еще в самом начале отступления
главный врач мельком
сказал, что для верности переложит деньги из денежного ящика себе в карман… Уу, воронье…
Главный врач нанял китайца-проводника, но, по своей торгашеской привычке, не условился предварительно о цене, а просто
сказал, что «моя тебе плати чен (деньги)». Китаец повел нас. Снег все падал, было холодно и мокро. Подвигались мы вперед медленно. К ночи остановились в большой деревне за семь верст от железной дороги.
Мы ночевали в большой богатой фанзе у старика-китайца с серьезным, интеллигентным лицом.
Главный врач, как он всегда делал на остановках, успокоительно потрепал хозяина по плечу и
сказал, чтоб он не беспокоился, что за все ему будет заплачено.
Подобно офицерам, и солдаты каждый свой шаг начинали считать достойным награды. В конце года, уже после заключения мира, наши госпитали были расформированы, и команды отправлены в полки. Солдаты уходили, сильно пьяные, был жестокий мороз, один свалился на дороге и заснул. Его товарищ воротился за полверсты назад и
сказал, чтобы пьяного подобрали. Назавтра он является к
главному врачу и требует, чтоб его представили к медали «за спасение погибавшего».
— Подождите, милая Катерина Осиповна, я не
сказала главного, не сказала окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что, может быть, решение мое ужасно — для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за что, ни за что, во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг мой, какого я только имею в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение… Он его знает.
Вахрушка не
сказал главного: Михей Зотыч сам отправил его в Суслон, потому что ждал какого-то раскольничьего старца, а Вахрушка, пожалуй, еще табачище свой запалит. Старику все это казалось обидным, и он с горя отправился к попу Макару, благо помочь подвернулась. В самый раз дело подошло: и попадье подсобить и водочки с помочанами выпить. Конечно, неприятно было встречаться с писарем, но ничего не поделаешь. Все равно от писаря никуда не уйдешь. Уж он на дне морском сыщет.
Не знаю, что бы сделал этот последний, если б Бенис и Упадышевский не упросили его выйти в другую комнату: там доктор, как я узнал после от Василья Петровича, с твердостью
сказал главному надзирателю, что если он позволит себе какой-нибудь насильственный поступок, то он не ручается за несчастные последствия и даже за жизнь больного, и что он также боится за мать.
Неточные совпадения
Словом
сказать, в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир, что времени остается много (отбытие с этого пункта было назначено только на другой день), и зачал тужить и корить глуповцев, что нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного и монетного промыслов, ни путей сообщения, ни даже статистики — ничего, чем бы начальниково сердце возвеселить. А
главное, нет предприимчивости.
— Ах да, тут очень интересная статья, —
сказал Свияжский про журнал, который Левин держал в руках. — Оказывается, — прибавил он с веселым оживлением, — что
главным виновником раздела Польши был совсем не Фридрих. Оказывается…
— Не могу
сказать, чтоб я был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза,
сказал Алексей Александрович. — И Ситников не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам, есть в нем какая-то холодность к тем самым
главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
При этих словах глаза братьев встретились, и Левин, несмотря на всегдашнее и теперь особенно сильное в нем желание быть в дружеских и,
главное, простых отношениях с братом, почувствовал, что ему неловко смотреть на него. Он опустил глаза и не знал, что
сказать.
— Во-первых, я его ничего не просил передавать тебе, во-вторых, я никогда не говорю неправды. А
главное, я хотел остаться и остался, —
сказал он хмурясь. — Анна, зачем, зачем? —
сказал он после минуты молчания, перегибаясь к ней, и открыл руку, надеясь, что она положит в нее свою.