Неточные совпадения
Телеграммы с театра войны снова и снова приносили известия о крупных успехах японцев и о лихих разведках хорунжего Иванова или корнета Петрова. Газеты писали, что победы японцев на море неудивительны, — японцы природные моряки; но теперь, когда война перешла на сушу,
дело пойдет совсем иначе. Сообщалось, что у японцев нет
больше ни денег, ни людей, что под ружье призваны шестнадцатилетние мальчики и старики. Куропаткин спокойно и грозно заявил, что мир будет заключен только в Токио.
Обида была жестокая и незаслуженная. Мутин возмущался и волновался, осунулся, говорил, что после такого служебного оскорбления ему остается только пустить себе пулю в лоб. Он взял отпуск и поехал в Москву искать правды. У него были кое-какие связи, но добиться ему ничего не удалось: в Москве Мутину дали понять, что в
дело замешана
большая рука, против которой ничего нельзя поделать.
— Видел на
днях сам, собственными глазами: в маленьком, тесном зальце, как сельди в бочке, толкутся офицеры, врачи; истомленные сестры спят на своих чемоданах. А в
большой, великолепный зал нового вокзала никого не пускают, потому что генерал-квартирмейстер Флуг совершает там свой послеобеденный моцион! Изволите видеть, наместнику понравился новый вокзал, и он поселил в нем свой штаб, и все приезжие жмутся в маленьком, грязном и вонючем старом вокзале!
Второй
день у нас не было эвакуации, так как санитарные поезда не ходили. Наместник ехал из Харбина, как царь,
больше, чем как царь; все движение на железной дороге было для него остановлено; стояли санитарные поезда с больными, стояли поезда с войсками и снарядами, спешившие на юг к предстоявшему бою. Больные прибывали к нам без конца; заняты были все койки, все носилки, не хватало и носилок; больных стали класть на пол.
Получили Георгия солдаты, раненные в спину и в зад во время бегства. Получили
больше те, которые лежали на виду, у прохода. Лежавшие дальше к стенам остались ненагражденными. Впрочем, один из них нашелся; он уже поправлялся, и ему сказали, что на
днях его выпишут в часть. Солдат пробрался меж раненых к проходу, вытянулся перед наместником и заявил...
Наша деревня с каждым
днем разрушалась. Фанзы стояли без дверей и оконных рам, со многих уже сняты были крыши; глиняные стены поднимались среди опустошенных дворов, усеянных осколками битой посуды. Китайцев в деревне уже не было. Собаки уходили со дворов, где жили теперь чужие люди, и — голодные, одичалые —
большими стаями бегали по полям.
Так…
дело начинало выясняться. Мы обошли всю деревню. После долгих поисков помощник смотрителя нашел на одном дворе, рядом с султановскими фанзами, две убогих, тесных и грязных лачуги.
Больше поместиться было негде. Солдаты располагались биваком на огородах, наши денщики чистили и выметали лачуги, заклеивали бумагою прорванные окна.
Этот приятельский вопрос был моментальным просветом во что-то
большое и зловещее; он во всей обнаженности раскрыл перед нами суть
дела. Пишут лживые бумаги, начальство читает и притворяется, что верит, потому что над каждым начальством есть высшее начальство, и оно, все надеются, уже взаправду поверит.
И
дело здесь идет даже не о том, чтобы с
большею строгостью освобождать больных солдат от работ или эвакуировать их, — нет,
дело идет просто о даче лекарств.
У врача этого было положение, — не помечать в отчетах
больше двадцати амбулаторных больных в
день.
Мы были для наших больных «их благородиями», и от желающего требовались
большие усилия, чтобы заставить больных не замечать назойливо сверкавшего перед ними, совершенно ненужного для
дела, мундира врача.
Когда все было готово, командир корпуса устроил так, что главнокомандующий выразил желание осмотреть султановский госпиталь. В ожидании Куропаткина, в госпитале каждый
день чистили, мыли, мели, у входа в палату Новицкая и Зинаида Аркадьевна соорудили два
больших букета из хвойной зелени.
Рассказывали, что интендантство распорядилось представить ему требовательные ведомости только на три месяца вперед, а не на шесть, как было раньше; войскам велено не запасать провианту, а потреблять уже заготовленные консервы; германский император каждый
день, будто бы, бывает то у русского посла, то у японского, войск из России
больше уже не отправляют…
Давали там без счета и без контроля,
больше даже, чем спрашивалось: «там кому-нибудь раздадите!» И делалась мелкая, противная гнусность: скупой главный врач щедро угощал приезжавших знакомых жертвованным коньяком и мадерой, курил жертвованные папиросы и даровою водкою поил команду, приходившую поздравлять его со
днем ангела или рождения.
Чем
больше у тебя есть, тем
больше тебе дастся, — вот было у нас основное руководящее правило. Чем выше по своему положению стоял русский начальник, тем
больше была для него война средством к обогащению: прогоны, пособия, склады, — все было сказочно щедро. Для солдат же война являлась полным разорением, семьи их голодали, пособия из казны и от земств были до смешного нищенские и те выдавались очень неаккуратно, — об этом из дому то и
дело писали солдатам.
Шершавый какой-то, понуренный… Что у него в душе? Чуялось смутное проникновение
большим, общим
делом, сознание властной связи с чем-то важным, Было непонятно, и чувствовалось, что этого не поймешь.
В тот же
день, 19-го февраля, мы получили приказ: раненых
больше не принимать, госпиталь свернуть, уложиться и быть готовыми выступить по первому извещению. Пришел вечер, все у нас было разорено и уложено, мы не ужинали. Рассказывали, что на правом фланге японцы продолжают нас теснить.
Медленно тянулся
день за
днем. С свернутыми шатрами и упакованным в повозки перевязочным материалом, мы без
дела стояли в Палинпу. В голубой дымке рисовались стены и башни Мукдена, невдалеке высилась
большая, прекрасная кумирня…
Обозов на дороге скоплялось все
больше, то и
дело приходилось останавливаться. Наискосок по грядам поля шел навстречу батальон пехоты. Верховой офицер хриплым озлобленным голосом кричал встречному офицеру...
Знакомые лица, — осунувшиеся, зеленовато-серые от пыли, — казались новыми и чужими. Плечи вяло свисали, не хотелось шевелиться. Воды не было, не было не только, чтобы умыться, но даже для чаю: весь ручей вычерпали до
дна раньше пришедшие части. С
большим трудом мы добыли четверть ведра какой-то жидкой грязи, вскипятили ее и, засыпав чаем, выпили. Подошли два знакомых офицера.
Среди пыли, в груде двигающихся обозов, мелькнуло знакомое женское лицо. Безмерно-измученное, бледное, с черными кругами вокруг глаз. Я узнал сестру Каменеву, жену артиллерийского офицера. Каменева ехала в своем шарабане одна, без кучера. Она сидела боком, а на
дне шарабана лежало что-то
большое, угловатое, прикрытое клеенкою.
Вдруг я понял: то
большое и угловатое, что лежало под клеенкою на
дне шарабана, был труп ее мужа. Сквозь ветерок от шарабана прорывался удушливый запах гниющего мяса.
Слово — сила… Говорить побольше, как можно
больше громких, грозных «поддерживающих дух» слов — это было самое главное. И не важно было, что
дела все время жестоко насмехаются над словами, — ничего! Только еще суровее нахмурить брови, еще значительнее и зловещее произнести угрожающее слово… При самом своем приезде Куропаткин заявил, что мир будет заключен только в Токио, — а уж через несколько месяцев вся русская армия горько-насмешливо напевала...
Часа в четыре
дня мы пришли на назначенный разъезд. Полная пустыня, — ни одной деревеньки вблизи, ни реки, ни деревьев; только один маленький колодезь, в котором воды хватало на десяток лошадей, не
больше. Главный врач телеграфировал Четыркину, что на разъезде нет ни дров, ни фуража, ни воды, что госпиталь функционировать здесь не может, и просил разрешения стать где-нибудь на другом месте.
— Ну, с вами я, во всяком случае, решать этот вопрос никак не считаю возможным. Я пришлю сегодня вашему главному врачу письмо с предложением пожаловать ко мне завтра в десять часов утра, мы с ним
дело и обсудим…
Больше ничем не могу служить?
— Ну, а кабы опросил, разве бы кто сказал?.. У нас раз было на опросе претензий. Спрашивает нас генерал: «Всем довольны?» — Так точно, ваше превосходительство! — «Пищу хорошую получаете?» — Так точно! — «Кофей сегодня все пили?» — Так точно! — Генерал смотрит, смеется: — «Какой же это вы сегодня кофей пили?» Известное
дело, солдат на все: «так точно!» —
больше ничего.
Многие мундиры, полушубки и валенки были уж так заношены, что совершенно не годились в
дело. Написали требование на новые вещи. И тут открылось поразительное обстоятельство: запаса теплой одежды в армии
больше не было!
Когда еще в октябре мы шли на зимние стоянки, было уже решено и известно, что наш госпиталь
больше не будет работать и расформировывается. Тем не менее, мы уже месяц стояли здесь без
дела, нас не расформировывали и не отпускали. Наконец, вышел приказ главнокомандующего о расформировке целого ряда госпиталей, в том числе и нашего. У нас недоумевали, — расформировывать ли госпиталь на основании этого приказа, или ждать еще специального приказа ближайшего начальства.
Дисциплина в войсках со
дня на
день падала все
больше.
Однажды я встретил на дороге шедшую под конвоем
большую толпу обезоруженных солдат. Все были пьяны и грозны, осыпали ругательствами встречных офицеров. Конвойные, видимо, вполне
разделяли настроение своих пленников и нисколько им не препятствовали. Солдаты были из расформированного отряда Мищенка и направлялись в один из наших полков. На разъезде они стали буйствовать, разнесли лавки и перепились. Против них была вызвана рота солдат.