Неточные совпадения
Иринарх говорил словно пророк, только что осиянный высшею правдою, в неглядящем кругом восторге осияния. Да, это
было в нем ново. Раньше он раздражал своим пытливо-недоверчивым копанием во всем решительно. Пришли великие дни радости и
ужаса. Со смеющимися чему-то глазами он совался всюду, смотрел, все глотал душою. Попал случайно в тюрьму, просидел три месяца. И вот вышел оттуда со сложившимся учением о жизни и весь
был полон бурлящею радостью.
Я неподвижно стоял. Мир преобразился в безумии муки и
ужаса. Весь он
был здесь, где золотой луч тихо вонзался в груду пыльных бочек, где пахла керосином жирная скамейка. Кругом — кровавое, ревущее кольцо, а дальше ничего нет.
Алеша всегда чувствует себя у Маши тепло и свободно. Но сегодня он
был необычно весел, острил, смеялся. Как будто тайно радовался чему-то своему. А в Машиных глазах, когда она смотрела на Алешу,
была горячая любовь и всегдашний скрытый, болезненный
ужас, — какой-то раз навсегда замерший
ужас ожидания. Вот уже два года она смотрит так на Алешу. Это для меня загадка.
Глубоко изнутри взмыл смех и светлыми струями побежал по телу. Что это? Что это? Все происшедшее
было для него не больше как лишь смешною дракою! Что в этих удивительных душах! Волны кошмарного
ужаса перекатываются через них и оставляют за собою лишь бодрость и смех!
Пришли Наташа, Дядя-Белый, другие. Кой-кого не хватало.
Пили чай. Рассказывали о пережитом. Что-то крепкое и молодо-бодрое вырастало из
ужаса. То черное, что
было в моей душе, таяло, расплывалось, недоумевая и стыдясь за себя.
Я ушел в свою комнату, подошел к окну. На улице серели сугробы хрящеватого снега. Суки ветел над забором тянулись, как окаменевшие черные змеи.
Было мокро и хмуро. Старуха с надвинутым на лоб платком шла с ведром по грязной, скользкой тропинке. Все выглядело спокойно и обычно, но
было то и не то, во всем чувствовался скрытый
ужас.
Эти, вот эти, серые, бесцветные. С какой стороны к ним подойти? Если они живут и довольны жизнью, меня злость берет и негодование. Хочется толкать их, трясти, чтоб они очнулись и взглянули кругом, — вы не живете, вы обманываете себя жизнью! А очнутся, взглянут, — вот Алеша. И охватит
ужас. И кричит душа, что
есть,
есть и должно
быть что-то для всех.
И никогда я не мог понять, как люди могут бояться смерти, как могут проклинать ее. Всегда
ужас бессмертия
был мне более понятен, чем
ужас смерти. Мне казалось, в муках и скуке жизни люди способны жить только потому, что у всех в запасе
есть милосердная освободительница — смерть. Чего же торопиться, когда конечное разрешение всегда под рукою? И всякий носит в душе это радостное знание, но никто не высказывает ни себе, ни другим, потому что
есть в душе залежи, которых не называют словами.
Зашла Маша. Кроткими своими глазами, в которых глубоко
был запрятан болезненный
ужас, она радостно смотрела на Алешу и говорила быстро-быстро, сыпля и обрывая слова. Знаю теперь, отчего этот
ужас…
Уж
было смешно вспоминать прыгающего студента с нелепым караваем. Смешно
было, что ведь и в жизни, наяву, он прыгает, — такой же ничтожный и условно ужасный. Нужно только разбудить себя, нужно понять, что
ужас не в нем, а во мне.
Ужас, скука, радость ясная, — ничего нет в мире, все только во мне.
И что это у меня сейчас
было с Катрой? В душе темно плескались бесстыдные, жестоко-сладкие воспоминания и сожаления. И мутный
ужас, ослабевая, еще шевелился там. А сознание как будто выбралось на какой-то камешек, высоко над плещущей темнотой, и, подобрав ноги, с тупым любопытством смотрело вниз.
Несколько раз за этот год я лицом к лицу сталкивался со смертью. Конечно,
было очень страшно. Но совсем
было не то, и не мог я понять, что это за
ужас смерти. А теперь, в полной безопасности, на мягкой траве под кленом, — я вдруг заметался под негрозящим взглядом смерти, как загнанная в угол собачонка.
Из того светлого, что
было во мне, в том светлом, что
было кругом, темным жителем чужого мира казался этот человек. Он все ходил, потом сел к столу. Закутался в халат, сгорбился и тоскливо замер под звучавшими из мрака напоминаниями о смерти. Видел я его взъерошенного, оторванного от жизни Хозяина, видел, как в одиноком
ужасе ворочается он на дне души и ничего, ничего не чует вокруг.
— Ты, конечно, знаешь: в деревнях очень беспокойно, возвратились солдаты из Маньчжурии и бунтуют, бунтуют! Это — между нами, Клим, но ведь они бежали, да, да! О, это
был ужас! Дядя покойника мужа, — она трижды, быстро перекрестила грудь, — генерал, участник турецкой войны, георгиевский кавалер, — плакал! Плачет и все говорит: разве это возможно было бы при Скобелеве, Суворове?