Неточные совпадения
Записки мои — это не записки старого, опытного
врача, подводящего итоги своим долгим наблюдениям и размышлениям, выработавшего определенные ответы на все сложные вопросы врачебной науки, этики и профессии; это также не записки врача-философа, глубоко проникшего в
суть науки и вполне овладевшего ею.
Вдруг мать потребовала у дежурного
врача немедленной выписки ребенка; никаких уговоров она не хотела слушать: «все равно ему помирать, а дома помрет, так хоть не
будут анатомировать».
Дежурный
врач был принужден выписать мальчика; по дороге домой он умер…
Дежурный
врач, конечно,
был человек не «дикий» и не «жестокий»; но характерно, что ему и в голову не пришел самый, казалось бы, естественный выход: обязаться перед матерью, в случае смерти ребенка, не вскрывать его.
Я старался смотреть на нее глазами
врача, но я не мог не видеть, что у нее красивые плечи и грудь, я не мог не видеть, что и товарищи мои что-то уж слишком интересуются предсистолическим шумом, — и мне
было стыдно этого.
Для
врачей не должно
быть ничего невозможного — вот точка зрения, с которой судит большинство; с этой же точки зрения судил и я.
Мы же, все остальные, — мы должны
были идти в жизнь самостоятельными
врачами не только с «правами и преимуществами», но и с обязанностями, «сопряженными по закону с этим званием»…
В той местности, где я поселился, поблизости
врачей не
было; понемногу больные стали обращаться ко мне; вскоре среди местных обывателей у меня образовалась практика, для начинающего
врача сравнительно недурная.
В книгах не
было указания на возможность подобного «осложнения» при тифе; но разве книги могут предвидеть все мелочи? Я
был в отчаянии: я так глуп и несообразителен, что не гожусь во
врачи; я только способен действовать по-фельдшерски, по готовому шаблону. Теперь мне смешно вспомнить об этом отчаянии: студентам очень много твердят о необходимости индивидуализировать каждый случай, но умение индивидуализировать достигается только опытом.
Я исходил все больницы,
был у всех главных
врачей; они выслушивали меня с холодно-любезным, скучающим видом и отвечали, что мест нет и что вообще я напрасно думаю, будто можно где-нибудь попасть в больницу сразу на платное место.
В каждой больнице работают даром десятки
врачей; те из них, которые хотят получать нищенское содержание штатного ординатора, должны дожидаться этого по пяти, по десяти лет; большинство же на это вовсе и не рассчитывает, а работает только для приобретения того, что им должна
была дать, но не дала школа.
Да, такие минуты смягчают воспоминание о пройденном пути и до некоторой степени примиряют с ним; иначе нельзя, а не
было бы первого, не
было бы и второго. Но все-таки те-то, первые, — что им до чужого благополучия, купленного ценою их собственных мук? А сколько таких мук, сколько загубленных жизней лежит на пути каждого
врача! «Наши успехи идут через горы трупов», — с грустью сознается Бильрот в одном частном письме.
Мне особенно ярко вспоминается моя первая трахеотомия; это воспоминание кошмаром
будет стоять передо мною всю жизнь… Я много раз ассистировал при трахеотомиях товарищам, много раз сам проделал операцию на трупе. Наконец однажды мне предоставили сделать ее на живой девочке, которой интубация перестала помогать. Один
врач хлороформировал больную, другой — Стратонов, ассистировал мне, каждую минуту готовый прийти на помощь.
Как же в данном случае следует поступать? Ведь я не решил вопроса, — я просто убежал от него. Лично я мог это сделать, но что
было бы, если бы так поступали все? Один старый
врач, заведующий хирургическим отделением N-ской больницы, рассказывал мне о тех терзаниях, которые ему приходится переживать, когда он дает оперировать молодому
врачу: «Нельзя не дать, — нужно же и им учиться, но как могу я смотреть спокойно, когда он, того и гляди, заедет ножом черт знает куда?!»
Но нужно ли приводить еще ссылки в доказательство истины, что, не имея опыта, нельзя стать опытным оператором? Где же тут выход? С точки зрения
врача, можно еще примириться с этим: «все равно, ничего не поделаешь». Но когда я воображаю себя пациентом, ложащимся под нож хирурга, делающего свою первую операцию, — я не могу удовлетвориться таким решением, я сознаю, что должен
быть другой выход во что бы то ни стало.
Он произвел тридцать четыре полных иссечения зоба и
был очень доволен результатами; но однажды один его знакомый
врач рассказал ему, что он пользует девушку, которой девять лет назад Кохер вырезал зоб;
врач этот рекомендовал Кохеру посмотреть больную теперь.
Я поступил вполне добросовестно. Но у меня возник вопрос: на ком же это должно выясниться? Где-то там, за моими глазами, дело выяснится на тех же больных, и, если средство окажется хорошим… я благополучно стану применять его к своим больным, как применяют теперь такое ценное, незаменимое средство, как кокаин. Но что
было бы, если бы все
врачи смотрели на дело так же, как я?
Применяя новое средство,
врач может заранее лишь с большею или меньшею вероятностью предвидеть, как это средство
будет действовать; может
быть, оно окажется полезным; но если оно и ничего не принесет, кроме вреда, то все же дивиться
будет нечему: игра идет втемную, и нужно
быть готовым на все неожиданности.
Может
быть, от всего этого урагана для нас останется много ценных средств, но ужас берет, когда подумаешь, какою ценою это
будет куплено, и жутко становится за больных, которые, как бабочки на огонь, неудержимо, часто вопреки убеждению
врачей, стремятся навстречу этому урагану.
Страницы этой газеты так и пестрят заметками редакции в таком роде: «Опять непозволительные опыты!», «Мы решительно не понимаем, как
врачи могут позволять себе подобные опыты!», «Не ждать же, в самом деле, чтобы прокуроры взяли на себя труд разъяснить, где кончаются опыты позволительные и начинаются уже преступные!», «Не пора ли
врачам сообща восстать против подобных опытов, как бы поучительны сами по себе они ни
были?»
Древнегреческий
врач Хризипп запрещал лихорадящим больным
есть, Диоксипп —
пить.
Будь на моем месте настоящий
врач, он мог бы поставить правильный диагноз: его совершенно особенная творческая наблюдательность уцепилась бы за массу неуловимых признаков, которые ускользнули от меня, бессознательным вдохновением он возместил бы отсутствие ясных симптомов и почуял бы то, чего не в силах познать.
Но таким настоящим
врачом может
быть только талант, как только талант может
быть настоящим поэтом, художником или музыкантом.
Кое-как я нес свои обязанности, горько смеясь в душе над больными, которые имели наивность обращаться ко мне за помощью: они, как и я раньше, думают, что тот, кто прошел медицинский факультет,
есть уже
врач, они не знают, что
врачей на свете так же мало, как и поэтов, что
врач — ординарный человек при теперешнем состоянии науки — бессмыслица.
Навряд бы дано
было разрешение на опыты этому неизвестному провинциальному
врачу…
Вскоре мое мрачное настроение понемногу рассеялось: пока я
был в университете, мне самому ни в чем не приходилось нести ответственности. Но когда я
врачом приступил к практике, когда я на деле увидел все несовершенство нашей науки, я почувствовал себя в положении проводника, которому нужно ночью вести людей по скользкому и обрывистому краю пропасти: они верят мне и даже не подозревают, что идут над пропастью, а я каждую минуту жду, что вот-вот кто-нибудь из них рухнет вниз.
Врач должен
быть богом, не ошибающимся, не ведающим сомнений, для которого все ясно и все возможно.
Но в том-то и трагизм нашего положения, что представься назавтра
врачу другой такой же случай — и
врач обязан
был бы поступить совершенно так же, как поступил в первом случае.
Тот трус, который поступил бы так,
был бы недостоин имени
врача.
Это значит, что
врачи не нужны, а их наука никуда не годится? Но ведь
есть многое другое, что науке уже понятно и доступно, во многом
врач может оказать существенную помощь. Во многом он и бессилен, но в чем именно он бессилен, может определить только сам
врач, а не больной; даже и в этих случаях
врач незаменим, хотя бы по одному тому, что он понимает всю сложность происходящего перед ним болезненного процесса, а больной и его окружающие не понимают.
В публике сильно распространены всевозможные «общедоступные лечебники» и популярные брошюры о лечении; в мало-мальски интеллигентной семье всегда
есть домашняя аптечка, и раньше чем позвать
врача, на больном испробуют и касторку, и хинин, и салициловый натр, и валерьянку; недавно в Петербурге даже основалось целое общество «самопомощи в болезнях».
Больного с брюшным тифом сильно лихорадит, у него болит голова, он потеет по ночам, его мучит тяжелый бред; бороться с этим нужно очень осторожно, и преимущественно физическими средствами; но попробуй скажи пациенту: «Страдай, обливайся потом, изнывай от кошмаров!» Он отвернется от тебя и обратится к
врачу, который не
будет жалеть хинина, фенацетина и хлорал-гидрата; что это за
врач, который не дает облегчения!
Есть болезни затяжные, против которых мы не имеем действительных средств, — напр., коклюш;
врач, которого в первый раз пригласят в семью для лечения коклюша, может
быть уверен, что в эту семью его никогда уж больше не позовут: нужно громадное, испытанное доверие к
врачу или полное понимание дела, чтобы примириться с ролью
врача в этом случае — следить за гигиеничностью обстановки и принимать меры против появляющихся осложнений.
Врач определил у больного брюшной тиф, а на вскрытии оказалось, что у него
была общая бугорчатка, — позор
врачам, хотя клинические картины той и другой болезни часто совершенно тожественны.
У меня
есть один знакомый, три года у него сильно болит правое колено; один
врач определил туберкулез, другой — сифилис, третий — подагру; и облегчения ни от кого нет.
Все яснее и неопровержимее для меня становилось одно: медицина не может делать ничего иного, как только указывать на те условия, при которых единственно возможно здоровье и излечение людей; но
врач, — если он
врач, а не чиновник врачебного дела, — должен прежде всего бороться за устранение тех условий, которые делают его деятельность бессмысленною и бесплодною; он должен
быть общественным деятелем в самом широком смысле слова, он должен не только указывать, он должен бороться и искать путей, как провести свои указания в жизнь.
О, какова ненависть таких людей! Нет ей пределов. В прежние времена расправа с
врачами в подобных случаях
была короткая. «
Врач некий, немчин Антон, — рассказывают русские летописи, — врачева князя Каракуча, да умори его смертным зелием за посмех. Князь же великий Iоанн III выдал его сыну Каракучеву, он же мучив его, хоте на окуп дати. Князь же великий не повеле, но повеле его убити; они сведше его на Москву-реку под мост зимою, и зарезали ножом, яко овцу».
По законам вестготов,
врач, у которого умер больной, немедленно выдавался родственникам умершего, «чтоб они имели возможность сделать с ним, что хотят». И в настоящее время многие и многие вздохнули бы по этому благодетельному закону: тогда прямо и верно можно
было бы достигать того, к чему теперь приходится стремиться не всегда надежными путями.
Получив отрицательный ответ, он всадил доктору в живот большой кухонный нож.
Врач упал с распоротым животом; одновременно упал и убийца-больной, у которого хлынула кровь горлом. Оба
были тотчас подняты и свезены в одну и ту же больницу, там оба они и умерли.
Тяжелые больные особенно поучительны для
врача; раньше я не понимал, как могут товарищи мои по больнице всего охотнее брать себе палаты с «интересными» труднобольными, я, напротив, всячески старался отделываться от таких больных; мне
было тяжело смотреть на эти иссохшие тела с отслаивающимся мясом и загнивающею кровью, тяжело
было встречаться с обращенными на тебя надеющимися взглядами, когда так ничтожно мало можешь помочь.
Я замечаю, как все больше начинаю привыкать к страданиям больных, как в отношениях с ними руководствуюсь не непосредственным чувством, а головным сознанием, что держаться следует так-то. Это привыкание дает мне возможность жить и дышать, не
быть постоянно под впечатлением мрачного и тяжелого; но такое привыкание
врача в то же время возмущает и пугает меня, — особенно тогда, когда я вижу его обращенным на самого себя.
Мне представлялось, что так у меня на глазах умерла моя жена, — и в это время искать какие-то три рубля, чтоб заплатить
врачу! Да
будь все
врачи ангелами, одно это оплачивание их помощи в то время, когда кажется, что весь мир должен замереть от горя, — одно это способно внушить к ним брезгливое и враждебное чувство. Такое именно чувство, глядя на себя со стороны, я и испытывал к себе.
Суд отказал истцу в иске и приговорил его уплатить
врачу шестьсот франков за лечение, так как
врач при лечении употреблял способ, выработанный наукою, и поэтому не может
быть ответствен за неудачу лечения.
Лионский суд нашел, что обвиняемый
врач «употреблял способ, выработанный наукою, и поэтому не может
быть ответствен за неудачу лечения».
Древнерусские иноки-целители не знали платы за лечение; они
были «
врачами безмездными».
На мой взгляд, эта «безмездность» необходимо должна
была лежать в основе высокой деятельности каждого
врача.
Плата — это лишь печальная необходимость, и чем меньше она
будет замешиваться в отношения между
врачом и больным, тем лучше; она делает эти отношения неестественными и напряженными и часто положительно связывает руки.
У меня
был товарищ-врач, специалист по массажу.
Поведение коммерсанта поразило меня и заставило сильно задуматься; оно
было безобразно и бессмысленно, а между тем в основе его лежал именно тот возвышенный взгляд на
врача, который целиком разделял и я. По мнению коммерсанта,
врач должен стыдиться — чего? Что ему нужно
есть и одеваться и что он требует вознаграждения за свой труд!
Врач может весь свой труд отдавать обществу даром, но кто же сами-то эти бескорыстные и самоотверженные люди, которые считают себя вправе требовать этого от
врача?
Средний
врач есть обыкновенный средний человек, и от него можно требовать лишь того, чего можно требовать от среднего человека.