«Больной», с которым я имею дело как врач, — это нечто совершенно другое, чем просто
больной человек, — даже не близкий, а хоть сколько-нибудь знакомый; за этих я способен болеть душою, чувствовать вместе с ними их страдания; по отношению же к первым способность эта все больше исчезает; и я могу понять одного моего приятеля-хирурга, гуманнейшего человека, который, когда больной вопит под его ножом, с совершенно искренним изумлением спрашивает его...
Неточные совпадения
Больные, искалеченные, страдающие
люди бесконечною вереницею потянулись перед глазами; легких
больных в клиники не принимают, — все это были страдания тяжелые, серьезные.
С новым и странным чувством я приглядывался к окружавшим меня
людям, и меня все больше поражало, как мало среди них здоровых; почти каждый чем-нибудь да был болен. Мир начинал казаться мне одною громадною, сплошною больницею. Да, это становилось все несомненнее: нормальный
человек — это
человек больной; здоровый представляет собою лишь счастливое уродство, резкое уклонение от нормы.
Какой из этого возможен выход, я решительно не знаю; я знаю только, что медицина необходима, и иначе учиться нельзя, но я знаю также, что если бы нужда заставила мою жену или сестру очутиться в положении той
больной у сифилидолога, то я сказал бы, что мне нет дела до медицинской школы и что нельзя так топтать личность
человека только потому, что он беден.
Осмотрев
больного, Иван Семенович заставил его сесть, набрал в гуттаперчевый баллон теплой воды и, введя наконечник между зубами
больного, проспринцевал ему рот: вышла масса вязкой, тягучей слизи.
Больной сидел, кашляя и перхая, а Иван Семенович продолжал энергично спринцевать: как он не боялся, что
больной захлебнется?.. С каждым новым спринцеванием слизь выделялась снова и снова; я был поражен, что такое невероятное количество слизи могло уместиться во рту
человека.
Коломнин, напр., ввел своей
больной около полутора граммов кокаина; и такие дозы в то время были не в редкость; Гуземан полагал, что смертельная доза кокаина для взрослого
человека должна быть «очень велика».
Горький опыт Коломнина и других научил нас, что доза эта, напротив, очень невелика, что нельзя вводить в организм
человека больше шести сотых грамма кокаина; эта доза в двадцать пять раз меньше той, которую назначил своей
больной несчастный Коломнин.
Причиной этой ошибки было то, что Рикор, совершивший бесчисленное количество прививок венерическим
больным, не решался экспериментировать над здоровыми [По этому поводу совершенно справедливо замечает Ринекер: «Непонятно, почему Рикор с таким безусловным порицанием относится к прививкам здоровым
людям; при массе его опытов не могло же ему остаться неизвестным, что и прививки
больным не особенно редко опасны для них».
Кое-как я нес свои обязанности, горько смеясь в душе над
больными, которые имели наивность обращаться ко мне за помощью: они, как и я раньше, думают, что тот, кто прошел медицинский факультет, есть уже врач, они не знают, что врачей на свете так же мало, как и поэтов, что врач — ординарный
человек при теперешнем состоянии науки — бессмыслица.
В обществе к медицине и врачам распространено сильное недоверие. Врачи издавна служат излюбленным предметом карикатур, эпиграмм и анекдотов. Здоровые
люди говорят о медицине и врачах с усмешкою,
больные, которым медицина не помогла, говорят о ней с ярою ненавистью.
Люди знали бы, что каждый новый
больной представляет собою новую, неповторяющуюся болезнь, чрезвычайно сложную и запутанную, разобраться в которой далеко не всегда может и врач со всеми его знаниями.
У
больного запор, — нужно ему дать касторки; решился ли бы кто-нибудь приступить к такому лечению, если бы хоть подозревал о том, что иногда этим можно убить
человека, что иногда, как, напр., при свинцовой колике, запор можно устранить не касторкой, а только… опием?
Турецкий знахарь, ходжа, назначает
больному лечение, обвешивает его амулетами и под конец дует на него; в последнем вся суть: хорошо излечивать
людей способен только ходжа «с хорошим дыханием».
Но такие
больные так же редки среди
людей, как редки среди них сами талант и знание.
Как-то ночью ко мне в квартиру раздался сильный звонок. Горничная сообщила мне, что зовут к
больному. В передней стоял высокий угреватый молодой
человек в фуражке почтового чиновника.
Муж
больной, состоятельный
человек, вместо уплаты гонорара, предъявил иск к врачу в 10 000 франков за причиненный якобы вред здоровью его жены.
Когда я читал в газетах, что какой-нибудь врач взыскивает с пациента гонорар судом, мне становилось стыдно за свою профессию, в которой возможны такие
люди; мне ясно рисовался образ этого врача, черствого и алчного, видящего в страданиях
больного лишь возможность получить с него столько-то рублей. Зачем он пошел во врачи? Шел бы в торговцы или подрядчики или открыл бы кассу ссуд.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец,
больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Неточные совпадения
Артемий Филиппович.
Человек десять осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как я принял начальство, — может быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают.
Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Они знали его щедрость, и чрез полчаса
больной гамбургский доктор, живший наверху, с завистью смотрел в окно на эту веселую русскую компанию здоровых
людей, собравшуюся под каштаном.
Левин уже давно сделал замечание, что, когда с
людьми бывает неловко от их излишней уступчивости, покорности, то очень скоро сделается невыносимо от их излишней требовательности и придирчивости. Он чувствовал, что это случится и с братом. И, действительно, кротости брата Николая хватило не надолго. Он с другого же утра стал раздражителен и старательно придирался к брату, затрогивая его за самые
больные места.
Он у постели
больной жены в первый раз в жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других
людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее смерти, и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.
Это была г-жа Шталь. Сзади её стоял мрачный здоровенный работник Немец, катавший её. Подле стоял белокурый шведский граф, которого знала по имени Кити. Несколько
человек больных медлили около колясочки, глядя на эту даму, как на что-то необыкновенное.