Неточные совпадения
Эти Гекторы, Диомеды и Ахиллесы боролись и
умирали за то, что считали благом целого, при идее такого убогого бессмертия, которое
было хуже всякой смерти.
Он рад бы удовольствоваться хотя бы даже раскольниковским «бифштексом», и бифштекс этот
был бы ему «всласть, — то
есть, не то чтобы всласть, а так», — надо же что-нибудь
есть, чтоб не
умереть…
«Где это, — подумал Раскольников, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно
было поставить, а кругом
будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас
умирать.
«
Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому
будет все равно, жить или не жить, тот
будет новый человек». Может
быть, в таком случае все убьют себя, но — «это все равно. Обман убьют». Придет этот новый человек и научит, что все хороши и все хорошо. Кто с голоду
умрет, кто обесчестит девочку, кто размозжит голову за ребенка и кто не размозжит, — все хорошо.
А кругом — люди, не нуждающиеся в его рецепте. «Люди здесь живут, как живет природа:
умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся,
пьют,
едят, радуются и опять
умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила природа солнцу, траве, земле, дереву, других законов у них нет… И оттого люди эти, в сравнении с ним самим, казались ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя на них, ему становилось стыдно и грустно за себя».
«Любовь не
есть вывод разума, а
есть сама радостная деятельность жизни, которая со всех сторон окружает нас… Люди грубыми руками ухватывают росток любви и кричат: «вот он, мы нашли его, мы теперь знаем его, взрастим его. Любовь, любовь! высшее чувство, вот оно!» И люди начинают пересаживать его, исправлять его и захватывают, заминают его так, что росток
умирает, не расцветши, и те же или другие люди говорят: все это вздор, пустяки, сентиментальность».
«Мне
умирать пора!» — мрачно говорит он знакомым. Мрачно продолжает заниматься хозяйством: «надо же
было как-нибудь доживать жизнь, пока не пришла смерть». И мрачно говорит Стиве: «В сущности, ты подумай об этом, ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. Когда это поймешь ясно, то как-то все делается ничтожно».
«Сокроешь лицо твое, — смущаются. Возьмешь от них дух, —
умирают и в прах свой возвращаются. Пошлешь дух твой, — созидаются и обновляют лицо земли. Да
будет господу слава во веки».
Что это? Утешительная уверенность в незыблемости законов сохранения материи или энергии? Я
умру, а закон сохранения энергии
будет существовать вечно. Я
умру, но не уничтожусь, а превращусь… в навоз, на навозе же пышно распустится базаровский «лопух». Какое же это утешение? Как с такою «верою» возможно «бодро и даже весело смотреть в глаза смерти»?
Иван Ильич
умер. «Прошедшая история жизни Ивана Ильича, — говорит Толстой, —
была самая простая и обыкновенная и самая ужасная».
«Главное мучение Ивана Ильича
была ложь, — та, всеми почему-то признанная ложь, что он только болен, а не
умирает, и что ему надо только
быть спокойным и лечиться, и тогда что-то выйдет очень хорошее.
«Не смертью попирается смерть, а жизнью. Не то помни, что нужно
умирать, а помни, что нужно жить. Если
есть жизнь, то «кончена смерть, ее нет больше».
«
Умереть, — думал князь Андрей. — Чтобы меня убили… завтра… Чтобы меня не
было… Чтобы все это
было, а меня бы не
было…»
Несомненно, это
есть та самая любовь, «которую проповедывал бог на земле». Но не тот бог, который воплотился в Христа, а тот, который воплотился в Будду. Сила этой любви — именно в ее бессилии, в отсечении от себя живых движений души, в глубоком безразличии одинаково ко всем явлениям жизни. Чем дальше от жизни, тем эта любовь сильнее. Соприкоснувшись с жизнью, она
умирает.
«Что такое любовь? Любовь мешает смерти. Любовь
есть жизнь. Любовь
есть бог, и
умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику. Мысли эти показались ему утешительны. Но это
были только мысли. Чего-то недоставало в них, что-то
было односторонне-личное, умственное, — не
было очевидности. И
было то же беспокойство и неясность. Он заснул».
Ему снится, что в дверь ломится оно; он изо всех сил держит дверь, но усилия напрасны, дверь отворилась. Оно вошло, и оно
есть смерть. Андрей
умер — и в то же мгновение проснулся.
Начинает Пьер с тех же вопросов, которыми мучается князь Андрей. «Что дурно? Что хорошо?.. Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем? — спрашивал он себя. И не
было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного не логического ответа вовсе не на эти вопросы. Ответ этот
был: «
умрешь — все кончится». Смерть все кончит и должна прийти нынче или завтра, — все равно через мгновение, в сравнении с вечностью».
Они, может
быть,
умрут завтра; зачем они думают о чем-нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг, по какой-то тайной связи мыслей, живо представился спуск с можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
— Злополучный, однодневный род, дети случая и нужды! Зачем заставляешь ты меня сказать то, чего самое лучшее для тебя не слышать? Высшее счастье тебе совершенно недоступно: не родиться, не
быть вовсе,
быть ничем. Второе же, что тебе остается, — скоро
умереть.
Пойманный лесной бог Силен хохочет в лицо смущенному царю Мидасу и открывает ему сокровеннейшую истину жизни: высшее счастье для человека
было бы не родиться, не
быть вовсе,
быть ничем; второе же, что ему остается, — как можно скорее
умереть.
Да,
умереть! Уйти навек и без возврата
Туда, куда уйдет и каждый из людей (и зверей).
Стать снова тем ничто, которым
был когда-то,
Пред тем, как в мир прийти для жизни и скорбей.
Сочти все радости, что на житейском пире
Из чаши счастия пришлось тебе испить,
И согласись, что, чем бы ни
был ты в сем мире,
Есть нечто лучшее, — не
быть.