Неточные совпадения
Эти Гекторы, Диомеды и Ахиллесы боролись и
умирали за
то, что считали благом целого, при идее такого убогого бессмертия, которое было хуже всякой смерти.
Кириллов — детски прекрасная, благородная душа, ясно и чисто звучащая на все светлое в жизни. Но его, как и всех других, «съела идея». Человек обязан заявить своеволие, все на свете — «все равно», и «все хорошо». «Кто с голоду
умрет, кто обидит и обесчестит девочку, — хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и
то хорошо, и кто не размозжит, и
то хорошо. Все хорошо».
Он рад бы удовольствоваться хотя бы даже раскольниковским «бифштексом», и бифштекс этот был бы ему «всласть, —
то есть, не
то чтобы всласть, а так», — надо же что-нибудь есть, чтоб не
умереть…
«Где это, — подумал Раскольников, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь тысячу лет, вечность, —
то лучше так жить, чем сейчас
умирать.
«Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно, жить или не жить,
тот будет новый человек». Может быть, в таком случае все убьют себя, но — «это все равно. Обман убьют». Придет этот новый человек и научит, что все хороши и все хорошо. Кто с голоду
умрет, кто обесчестит девочку, кто размозжит голову за ребенка и кто не размозжит, — все хорошо.
Мы видим: перестрадав сверх меры, люди только сходят у Достоевского с ума, убивают себя,
умирают, захлебываясь проклятиями. Там, где идея эта должна проявиться, Достоевский как раз замолкает. Раскольников на каторге очистился страданием, для него началась новая жизнь, «обновление» и «перерождение», но… Но «это могло составить
тему нового рассказа, теперешний же рассказ наш окончен».
То же и относительно Подростка.
«Тополь знал, что
умирает», «черемуха почуяла, что ей не жить». У Толстого это не поэтические образы, не вкладывание в неодушевленные предметы человеческих чувств, как делают баснописцы. Пусть не в
тех формах, как человек, — но все же тополь и черемуха действительно знают что-то и чувствуют. Эту тайную их жизнь Толстой живо ощущает душою, и жизнь эта роднит дерево с человеком.
А кругом — люди, не нуждающиеся в его рецепте. «Люди здесь живут, как живет природа:
умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять
умирают, и никаких условий, исключая
тех неизменных, которые положила природа солнцу, траве, земле, дереву, других законов у них нет… И оттого люди эти, в сравнении с ним самим, казались ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя на них, ему становилось стыдно и грустно за себя».
Он не верил в
то, что любимые им люди могут
умереть, и в особенности в
то, что он сам
умрет.
«Любовь не есть вывод разума, а есть сама радостная деятельность жизни, которая со всех сторон окружает нас… Люди грубыми руками ухватывают росток любви и кричат: «вот он, мы нашли его, мы теперь знаем его, взрастим его. Любовь, любовь! высшее чувство, вот оно!» И люди начинают пересаживать его, исправлять его и захватывают, заминают его так, что росток
умирает, не расцветши, и
те же или другие люди говорят: все это вздор, пустяки, сентиментальность».
Понятно поэтому, что поэзия любви не кончается у Толстого на
том, на чем обычно кончают ее певцы любви. Где для большинства
умирает красота и начинается скука, проза, суровый и темный труд жизни, — как раз там у Толстого растет и усиливается светлый трепет жизни и счастья, сияние своеобразной, мало кому доступной красоты.
«Мне
умирать пора!» — мрачно говорит он знакомым. Мрачно продолжает заниматься хозяйством: «надо же было как-нибудь доживать жизнь, пока не пришла смерть». И мрачно говорит Стиве: «В сущности, ты подумай об этом, ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. Когда это поймешь ясно,
то как-то все делается ничтожно».
В ямской избе в это время
умирает больной ямщик дядя Федор.
Умирает спокойно и как будто просто — до
того просто, что ужасом трогает душу эта необычайная простота. Ямщик Серега просит больного отдать ему свои сапоги и просьбою этою ясно обнаруживает уверенность, что самому Федору их уже не носить. Кухарка подхватывает...
«Главное мучение Ивана Ильича была ложь, —
та, всеми почему-то признанная ложь, что он только болен, а не
умирает, и что ему надо только быть спокойным и лечиться, и тогда что-то выйдет очень хорошее.
«Не смертью попирается смерть, а жизнью. Не
то помни, что нужно
умирать, а помни, что нужно жить. Если есть жизнь,
то «кончена смерть, ее нет больше».
Умирает Николай Левин. Он страстно и жадно цепляется за уходящую жизнь, в безмерном ужасе косится на надвигающуюся смерть. Дикими, испуганными глазами смотрит на брата: «Ох, не люблю я
тот свет! Не люблю». На лице его — «строгое, укоризненное выражение зависти умирающего к живому».
Умирать с таким чувством — ужаснее всяких страданий. И благая природа приходит на помощь.
Несомненно, это есть
та самая любовь, «которую проповедывал бог на земле». Но не
тот бог, который воплотился в Христа, а
тот, который воплотился в Будду. Сила этой любви — именно в ее бессилии, в отсечении от себя живых движений души, в глубоком безразличии одинаково ко всем явлениям жизни. Чем дальше от жизни,
тем эта любовь сильнее. Соприкоснувшись с жизнью, она
умирает.
Живая жизнь борется в нем с холодною вечностью, брезгливо отрицающею жизнь. Андрей смотрит на сидящую у его постели Наташу. «Неужели только за
тем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне
умереть?» И сейчас же вслед за этим думает: «Неужели мне открылась истина жизни только для
того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее (Наташу) больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?»
«Что такое любовь? Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Любовь есть бог, и
умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику. Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего-то недоставало в них, что-то было односторонне-личное, умственное, — не было очевидности. И было
то же беспокойство и неясность. Он заснул».
Ему снится, что в дверь ломится оно; он изо всех сил держит дверь, но усилия напрасны, дверь отворилась. Оно вошло, и оно есть смерть. Андрей
умер — и в
то же мгновение проснулся.
Помню я толпу без счета,
Ряд ступеней, столб, топор…
Умирать я шел за что-то,
Но за что, — забыл с
тех пор.
Но эта любовь — не
та любовь, которая открылась князю Андрею, — «любовь вечная, свободная, не зависящая от этой жизни». Когда проснулась
та любовь, — жизнь
умерла. Проснулась эта любовь, проснулась и жизнь.
Начинает Пьер с
тех же вопросов, которыми мучается князь Андрей. «Что дурно? Что хорошо?.. Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем? — спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного не логического ответа вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «
умрешь — все кончится». Смерть все кончит и должна прийти нынче или завтра, — все равно через мгновение, в сравнении с вечностью».
— Злополучный, однодневный род, дети случая и нужды! Зачем заставляешь ты меня сказать
то, чего самое лучшее для тебя не слышать? Высшее счастье тебе совершенно недоступно: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. Второе же, что тебе остается, — скоро
умереть.
Да,
умереть! Уйти навек и без возврата
Туда, куда уйдет и каждый из людей (и зверей).
Стать снова
тем ничто, которым был когда-то,
Пред
тем, как в мир прийти для жизни и скорбей.
Сочти все радости, что на житейском пире
Из чаши счастия пришлось тебе испить,
И согласись, что, чем бы ни был ты в сем мире,
Есть нечто лучшее, — не быть.
Неточные совпадения
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре,
тем лучше, — лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если
умрет,
то и так
умрет; если выздоровеет,
то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова не знает.
Идем домой понурые… // Два старика кряжистые // Смеются… Ай, кряжи! // Бумажки сторублевые // Домой под подоплекою // Нетронуты несут! // Как уперлись: мы нищие — // Так
тем и отбоярились! // Подумал я тогда: // «Ну, ладно ж! черти сивые, // Вперед не доведется вам // Смеяться надо мной!» // И прочим стало совестно, // На церковь побожилися: // «Вперед не посрамимся мы, // Под розгами
умрем!»
Г-жа Простакова. Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с
тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами,
умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
Другой вариант утверждает, что Иванов совсем не
умер, а был уволен в отставку за
то, что голова его вследствие постепенного присыхания мозгов (от ненужности в их употреблении) перешла в зачаточное состояние.
Он чувствовал, что если б они оба не притворялись, а говорили
то, что называется говорить по душе, т. е. только
то, что они точно думают и чувствуют,
то они только бы смотрели в глаза друг другу, и Константин только бы говорил: «ты
умрешь, ты
умрешь, ты
умрешь!» ― а Николай только бы отвечал: «знаю, что
умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы ничего они не говорили, если бы говорили только по душе.