Неточные совпадения
Свидригайлов заманил Дуню в свою пустую квартиру.
Пытается заставить отдаться ему угрозою, что донесет на ее брата… Когда это не действует, прямо идет на насилие. Дуня выхватывает револьвер.
Религия Достоевского во всяком случае — именно такой лазарет. Лазарет для усталых, богадельня для немощных. Бог этой религии — только костыль, за который хватается безнадежно увечный человек. Хватается,
пытается подняться и опереться, но костыль то и дело ломается. А кругом — мрачная, унылая пустыня, и царит над нею холодное «безгласие косности».
Когда я запыхался, я положил топор, уперся с мужиками в дерево и
попытался свалить его.
Брошенная Вронским Кити знакомится за границею с самоотверженною Варенькою. Ей становится понятным счастье самоотвержения и любви к людям. Она начинает ухаживать за больными,
пытается вся уйти в любовь и самоотречение. Но очень уже скоро в величайшем волнении она говорит Вареньке...
Обидное, унизительное отсутствие этого огня жизни сказывается и в коротком, трагикомическом романе Вареньки с Кознышевым. Во время прогулки за грибами они
пытаются объясниться друг другу в любви, но у них, как выражается Кити, «не берет».
Она живет в связи с Тушкевичем, заигрывает с Облонским,
пытается заманить его к себе, чтобы отдаться ему, — и никакой из этого гибели для нее не получается.
У Анны есть сын Сережа. В него она
пытается вложить весь запас женской силы, которым ее наделила природа. Она
пытается стать только матерью, — единственное, что для нее осталось. Но мать и жена неразъединимо слиты в женщине. Жажда любви не может быть возмещена материнством. Анна только обманывает себя. «Роль матери, живущей для сына, — замечает Толстой, — роль, которую она взяла на себя в последние годы, была отчасти искрення, хотя и много преувеличена».
Анна решает ехать в оперу, где будет «весь свет». Вронский тщетно
пытается отговорить ее. Она как будто ничего не понимает и удивленно спрашивает...
Долли заводит с Анною разговор и
пытается убедить ее в необходимости развода. Анна возражает «умышленно поверхностным и легкомысленным тоном», приводит странные возражения, указывающие как раз на ложность и тяжесть ее теперешнего положения. Долли говорит...
Исправлять природу,
пытаться направить ее по своему человеческому разумению — это для Толстого такое же смешное безумие, как если бы человек, желая улучшить форму цветка, стал вывертывать его из бутона и по своему вкусу обрезывать лепестки.
Лишенный непосредственного ощущения жизни и счастья, он
пытается собственными силами сознать жизнь, изобрести счастье.
Бергк
пытается объяснить это тем соображением, что осенью за нолевыми работами крестьянину некогда было заниматься праздниками, и спрашивает: не играло ли роль в этом переносе также и желание одержать афинских женщин от дельфийских оргий?
Попытаемся представить себе, что мог испытывать зритель-эллин, глядя на эту трагедию, слушая эти вопли и стенания.
Является досадливое желание стряхнуть с себя сгущенно-мрачный гнет, которым трагедия
пытается придавить человека; душа возмущается против этого безмерного, намеренно раздуваемого в себе ужаса перед жизнью, и мы бессознательно сторонимся трагедии.
«Религия и искусство
пытаются воздействовать на изменение сознания… отчасти через пробуждение наслаждения скорбью и вообще эмоцией (что образует исходную точку трагического искусства).
«Типичный декадент, — говорит Ницше, — умеет заставить смотреть на свою испорченность как на закон, как на прогресс, как на завершение». Отличие Ницше от других декадентов заключается именно в том, что он ни под каким видом не согласен принять своей «испорченности», совершенно не доверяет ее внушениям и все время чутко прислушивается к себе, все время следит за собою, — как бы не
попыталась в нем творить жизненные ценности его «испорченность».
Ощущение этой огромности
пытаются обыкновенно выразить в случайных и совершенно нехарактерных терминах пространства и времени, говорят об ощущении «бесконечного», «вечного».
Лучше было бы Ницше, для личного его благополучия, остаться, подобно Достоевскому, при самом себе и
пытаться найти правду жизни, исходя из своего больного, упадочного «нутра».
«Нищенскую бедность» свою и «рабскую беспомощность» он провозглашает основным свойством человеческой природы; он не тяготится ими, не
пытается с ними бороться.
Он будет
пытаться ощупать свет пальцами, будет отрицательно мотать головою и твердить: «Нет никакого света.
Неточные совпадения
Вздохнул Савелий… — Внученька! // А внученька! — «Что, дедушка?» // — По-прежнему взгляни! — // Взглянула я по-прежнему. // Савельюшка засматривал // Мне в очи; спину старую //
Пытался разогнуть. // Совсем стал белый дедушка. // Я обняла старинушку, // И долго у креста // Сидели мы и плакали. // Я деду горе новое // Поведала свое…
В веригах, изможденные, // Голодные, холодные, // Прошли Господни ратники // Пустыни, города, — // И у волхвов выспрашивать // И по звездам высчитывать //
Пытались — нет ключей!
Пытались было зажечь клоповный завод, но в действиях осаждающих было мало единомыслия, так как никто не хотел взять на себя обязанность руководить ими, — и попытка не удалась.
Затем, хотя он и
попытался вновь захватить бразды правления, но так как руки у него тряслись, то сейчас же их выпустил.
Само собою разумеется, что он не говорил ни с кем из товарищей о своей любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые
пытались намекать ему на его связь.