Неточные совпадения
Необъяснимым холодом веяло
на него всегда от этой великолепной панорамы;
духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина…
Но потом, в конце романа, в мрачной и страшной картине падения человеческого
духа, когда зло, овладев существом человека, парализует всякую силу сопротивления, всякую охоту борьбы с мраком, падающим
на душу и сознательно, излюбленно, со страстью отмщения принимаемым душою вместо света, — в этой картине — столько назидания для судьи человеческого, что, конечно, он воскликнет в страхе и недоумении: «Нет, не всегда мне отмщение, и не всегда Аз воздам», и не поставит бесчеловечно в вину мрачно павшему преступнику того, что он пренебрег указанным вековечно светом исхода и уже сознательно отверг его».
Как и то, и другое чуждо
духу Толстого: Подобно Пьеру, он крепко знает, — не умом, а всем существом своим, жизнью, — что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом и что
на свете нет ничего страшного, никакой «чумы».
Вся красота, вся жизнь для нас, все достоинство — в страдании. Бессмертные песни спело человечество во славу страдания, вознесло его
на такую высоту, что
дух радостно бьется и тянется ему навстречу. К счастью же человек недоверчив и стыдлив. Он тайно берет его маленькими порциями для своего личного, домашнего обихода и стыдится счастья, как секретной болезни, и действительно превратил его в секретную болезнь, потерял способность достойно нести счастье.
Мне кажется,
на это способен только «любитель литературы», для кого глубочайшие искания и нахождения человеческого
духа — лишь предмет эстетических эмоций.
Дух опускает смешного человека
на эту новую землю, в местности, соответствующей у нас греческому архипелагу.
Вот почему книга, написанная, казалось бы,
на такую узкую, только для специалистов интересную тему — «О рождении эллинской трагедии из
духа музыки», — стала книгою, которую должен знать всякий образованный человек.
Та «гармония» древнего эллина,
на которую мы смотрим с такою завистью, вовсе не была простою цельностью и уравновешенностью
духа.
И задернулась завеса, скрылись за нею мрачные силы жизни, оборвался
на первом звуке невидимый трагический хор. И не трепет в душе, не ужас, а только гордость за человека и вера в необоримую силу его
духа.
В пиршественных палатах князей и богачей,
на рынке, в корчме или
на деревенской улице в толпе мужиков и ремесленников, он пел о священной, прекрасной жизни, о «легко живущих» богах, о людях «с непреоборимым
духом», гордо и твердо смотревших в лицо судьбе, о великой борьбе и великом преодолении страданий.
Пели певцы, и слушали их люди свободной
духом страны: жрецы не смели здесь накладывать путы
на религиозное творчество народа; религия, не скованная догматами и кодексами, могла здесь развиваться и изменяться свободно.
Выйди, Филирид, из священной пещеры,
И
на смелый
дух,
на великую мощь
Девы порадуйся. В схватке
Грозной бестрепетным вижу
Лик ее. Выше страданий
Дух свой она вознесла,
И неведом сердцу страх.
Кто ее родил из смертных?
На свете не должно быть ничего страшного, нужно возносить свой
дух выше страданий и нужно жить, жить и радоваться жизни. Радоваться жизни, не думать о смерти, как будто она еще очень далека, и в то же время жить жадно, глубоко и ярко, как будто смерть должна наступить завтра. В недавно найденной оде Вакхилида Аполлон говорит...
закусив губы, принять в грудь неизбежный удар, глубоко в душе переболеть своею болью и выйти из испытания с искусанными губами, но с гордым
духом, — с
духом, готовым
на новую скорбь, способным
на новую радость.
«
На преступление, — говорит Преллер, — древние эллины смотрели как
на осквернение, как
на следствие и причину внутреннего расстройства и тяжелого повреждения
духа.
Таков был античный
дух — в деятельности, наслаждении и лишении, в радости и горе, в обладании и потере, в возвышении и уничижении всегда довольный прекрасной землею,
на которой царит над нами такая переменчивая судьба».
В другое время, заключенный в отдельное свое существование, он мог только противопоставлять себя этой силе, робко поклоняясь ей; но в эти часы высшего подъема пламенное переполнение
духа разбивало все грани и вело к целостному единению с этою силою; здесь собственная жизнь человека терялась
на мгновение в жизни божества».
Грек гомеровский, не отступавший стойким своим
духом ни перед какими ужасами жизни, уж, конечно, сумел бы снести
на своих плечах и счастье...
На беседушке
на апостольской
Я пила пивцо, я пьянехонька,
Я пошла
духом веселехонька.
И этот бог избытка сил, — у него как будто совсем нет мускулов. В детстве, по свидетельству Аполлодора, Дионис воспитывался, как девочка. И
на всем его облике — какой-то женский отпечаток, так отталкивающий в мужчине. «Лжемуж», «мужеженщина», «с женским
духом», «женоподобный» — вот нередкие эпитеты Диониса. Таким является он и в пластических своих изображениях, как только искусство находит характерный для него, его собственный, оригинальный облик.
Я здесь сижу, творю людей
По образу и лику моему,
Мне равное по
духу племя,
Чтобы ему страдать и плакать,
И ликовать, и наслаждаться,
И
на тебя не обращать вниманья,
Как я…
Так, действительно, и кончалась борьба дерзкого
духа человеческого против божества: Прометей сообщал Зевсу тайну, которую тот старался у него вырвать, смирялся перед своим мучителем и, освобожденный, надевал
на голову, как знак полного своего подчинения, венок из ивы: прутьями ивы в древности скручивали руки пленным и рабам. И
на руку он надевал кольцо из железа своих цепей.
«Прометей, — говорит Велькер, — должен стать свободным только путем добровольного наложения
на себя символических оков; он познает, что бессмертный
дух может обеспечить себе свободу и счастье только через самоограничение, только через ощущение своей зависимости от Всевышнего».
Но силою и величием человеческого
духа оно преодолено; есть страдания, есть смерть, но нет ужаса, а вместо него — поднимающая душу радость борьбы, освящение и утверждение жизни даже в страданиях и смерти, бодряще-крепкое ощущение, что «
на свете нет ничего страшного».
Можно ли себе представить эллина гомеровского, «узнающего себя» в подобном хоре, «сливающегося
духом» с этими мокрыми тряпицами? Человеку действия при таких обстоятельствах понятно и близко одно — инстинктивный прыжок вперед, стремительность, быстрый удар. А тут — мечутся, толкутся, болтают… Тьфу! Только плюнул бы, глядя
на них, гомеровский эллин и в негодовании пошел бы прочь.
Дух есть желудок… Так вот оно что! Вот к чему сводятся все великие томления и искания
духа, таинственные бездны жизни и ее потрясающие ужасы! Да ведь это, пожалуй, совсем то же самое, что у Мечникова: человеку нужно вырезать толстую и слепую кишку, кормить его простоквашею с болгарскими бациллами, — и он станет «оптимистом». Какая пошлость! Декадент презрительно кривит губы и ополчается
на защиту великих запросов и переживаний человеческого
духа.