Неточные совпадения
Чтобы доказать себе, что он «смеет», Раскольников убивает старуху процентщицу. «Я не
человека убил, я принцип убил… Не
для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил;
для себя убил,
для себя одного… Мне надо
было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или
человек?
Смогу ли я переступить или не
смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая, или право имею?»
Происходит что-то совершенно непостижимое.
Человек стоит перед «чертою». Кто-то запретил ему переступать черту.
Человек свергнул того, кто запрещает, и стер черту. Казалось бы, перед
человеком свободно открылся мир во всем разнообразии его возможностей.
Человек может идти, куда хочет. Но не так
для героев Достоевского. Переступили черту — и стоят. Им за чертою-то,
может быть, делать нечего. Однако они стоят, смотрят назад и не отрывают глаз от линии бывшей черты.
Ну, однако ж, что
может быть между ними общего? Даже и злодейство не
могло бы
быть у них одинаково. Этот
человек очень к тому же
был неприятен, очевидно, чрезвычайно развратен, хитер,
может быть, очень зол. Правда, он хлопотал за детей Катерины Ивановны; но кто знает,
для чего и что это означает?»
«Ничего и никогда не
было для человека невыносимее свободы! — говорит Великий Инквизитор. — Они — бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие… Чем виноваты слабые
люди, что не
могли вытерпеть того, что могучие? Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров?
Но в глубине своей души, чем ближе он узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности
для общего блага,
может быть, и не
есть качество, а напротив, недостаток чего-то, не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, — того стремления, которое заставляет
человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
Эту мертвенную слепоту к жизни мы видели у Достоевского. Жизненный инстинкт спит в нем глубоким, летаргическим сном. Какое
может быть разумное основание
для человека жить, любить, действовать, переносить ужасы мира? Разумного основания нет, и жизнь теряет внутреннюю, из себя идущую ценность.
«Измученным
людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах
было заметно колебание, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем,
для кого мне убивать и
быть убитым? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту
могли все эти
люди ужаснуться того, что они делали, бросить все и побежать, куда попало».
То самое, что перед Достоевским стоит мрачною, неразрешимою, безысходно трагическою задачею,
для Толстого
есть светлая, радостная заповедь. И это потому, что
для него душа
человека — не клокочущий вулкан, полный бесплодными взрывами огня, пепла и грязи, а благородная, плодородная целина, только сверху засоренная мусором жизни. Действительно из недр идущее, действительно самостоятельное хотение
человека только и
может заключаться в стремлении сбросить со своей души этот чуждый ей, наносный мусор.
В словах, в тоне его, во взгляде чувствовалась страшная
для живого
человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, что он
был лишен сил понимания, но потому, что он понимал что-то другое, такое, чего не понимали и не
могли понимать живые, и что поглощало его всего».
И крепко, всей душою, всем существом своим Толстой знает, что
человек сотворен
для счастья, что
человек может и должен
быть прекрасен и счастлив на земле.
Самое высокое и самое прекрасное, чем
может человек прославить бога, что он должен нести ему, — это собственная радость и счастье. Вот — основное положение аполлоновой религии. И чисто аполлоновскую,
для нас такую чуждую мысль высказывает один поздний греческий писатель, географ Страбон, говоря так: «Хотя верно сказано, что
люди тогда наиболее подражают богам, когда совершают добрые дела, но еще правильнее
было бы сказать, что
люди наиболее уподобляются богам, когда они счастливы».
Ницше ясно сознавал то великое значение, какое имеет
для жизни это чудесное неведение жизненных ужасов. «Мало того, что ты понимаешь, в каком неведении живут
человек и животное, — говорит он, — ты должен иметь еще и волю к неведению и научиться ей. Необходимо понимать, что вне такого неведения
была бы невозможна сама жизнь, что оно
есть условие, при котором все живущее только и
может сохраняться и преуспевать: нас должен покрывать большой, прочный колокол неведения».
Ницше однажды сказал про ненавистных ему христиан: «Христианином не делаются: надо
быть достаточно больным
для этого». Обратное
мог бы сказать Аполлон про самого Ницше: «Аполлоновским
человеком не делаются: надо
быть достаточно здоровым
для этого».
Спрашивается,
может ли
быть для такого
человека все равно, что именно он переживает в эти редкие мгновения экстаза?
Однако в этом одиночестве Ницше
было для него и одно великое преимущество. Отвернувшийся от Диониса и сам отвергнутый Аполлоном, оставшийся без поддержки, в стороне от обоих богов, он
смог увидеть много такого, чего никогда не увидел бы
человек, осененный благословением того или другого бога.
А
может быть, столкнет его судьба с хорошим
человеком, —
есть они на Руси и в рясах, и в пиджаках, и в посконных рубахах; прожжет его этот
человек огненным словом, ужасом наполнит за его скотскую жизнь и раскроет перед ним новый мир, где легки земные скорби, где молитвенный восторг, свет и бог. И покорно понесет просветленный
человек темную свою жизнь. Что она теперь
для него? Чуждое бремя, на короткий только срок возложенное на плечи. Наступит час — и спадет бремя, и придет светлое освобождение.
Неточные совпадения
Стародум. Они в руках государя. Как скоро все видят, что без благонравия никто не
может выйти в
люди; что ни подлой выслугой и ни за какие деньги нельзя купить того, чем награждается заслуга; что
люди выбираются
для мест, а не места похищаются
людьми, — тогда всякий находит свою выгоду
быть благонравным и всякий хорош становится.
Дети, которые при рождении оказываются не обещающими
быть твердыми в бедствиях, умерщвляются;
люди крайне престарелые и негодные
для работ тоже
могут быть умерщвляемы, но только в таком случае, если, по соображениям околоточных надзирателей, в общей экономии наличных сил города чувствуется излишек.
Казалось, что ежели
человека, ради сравнения с сверстниками, лишают жизни, то хотя лично
для него,
быть может, особливого благополучия от сего не произойдет, но
для сохранения общественной гармонии это полезно и даже необходимо.
— Состояние у меня, благодарение богу, изрядное. Командовал-с; стало
быть, не растратил, а умножил-с. Следственно, какие
есть насчет этого законы — те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие на моем месте понеслись бы в атаку, а
может быть, даже устроили бы бомбардировку, но я
человек простой и утешения
для себя в атаках не вижу-с!
Никто не станет отрицать, что это картина не лестная, но иною она не
может и
быть, потому что материалом
для нее служит
человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется, не
может прийти к другому результату, кроме ошеломления.