Неточные совпадения
При том жизнеощущении, которым полон Достоевский, это упорное богоборчество его вполне естественно. Мир ужасен,
человек безнадежно слаб и безмерно несчастен, жизнь без бога — это «медленное
страдание и смерть» (Ставрогин). Какая же, в таком случае, свобода обращения к богу, какая любовь к нему? Нищий, иззябший калека стоит во мраке перед чертогом властителя. Если он запоет властителю хвалу, то потому ли, что возлюбил его, или только потому, что в чертоге тепло и светло?
И однако путь есть в эту заветную страну благообразия и сердечного «веселия». Какой же? Да все тот же.
Человек еще недостаточно несчастен, нужно навалить на него новые
страдания, забить его этими
страданиями на самое дно пропасти, и вот тогда…
Да,
страдание,
страдание,
страдание! Вот истинное бродило, очищающее и просветляющее жизнь. Вот что делает
человека прекрасным и высоким, вот что дает ему счастье.
Мы видим: перестрадав сверх меры,
люди только сходят у Достоевского с ума, убивают себя, умирают, захлебываясь проклятиями. Там, где идея эта должна проявиться, Достоевский как раз замолкает. Раскольников на каторге очистился
страданием, для него началась новая жизнь, «обновление» и «перерождение», но… Но «это могло составить тему нового рассказа, теперешний же рассказ наш окончен». То же и относительно Подростка.
И вот
человек гасит в своей душе последние проблески надежды на счастье и уходит в темное подполье жизни. Пусть даже случайный луч не напоминает о мире, где солнце и радость. Не нужен ему этот мир, вечно дразнящий и обманывающий. У
человека свое богатство —
страдание.
«Ясно чувствовалась та строгая, грозная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельских войска. Один шаг за эту черту и — неизвестность,
страдания и смерть. И что там? Кто там? Никто не знает, и хочется знать, и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее… А сам силен, здоров, весел и раздражен, и окружен такими же здоровыми и раздраженно-оживленными
людьми. Чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему, происходящему в эти минуты».
В «Севастопольских рассказах» Толстой описывает солдат на знаменитом четвертом бастионе. «Вглядитесь в лица, в осанки и в движения этих
людей… Здесь на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба и
страдания войны проложили следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства».
Скорби,
страдания, бессмысленно разбитые жизни усеивают дорогу этих живьем гниющих
людей, но почти нет места для нравственного возмущения.
Замечательно, — и навряд ли это случайность:
страдания предсмертные выпадают у Толстого как раз на долю
людей, боящихся смерти, не могущих оторваться от жизни.
Всегда в жизни будут и ужасы, и
страдания, никогда жизнь не скажет
человеку: «Вот,
страдание устранено из мира, — теперь живи!» Жив только тот, кто силою своей жизненности стоит выше ужасов и
страданий, для кого «на свете нет ничего страшного», для кого мир прекрасен, несмотря на его ужасы,
страдания и противоречия.
Учреждения эти отдают одних
людей во власть другим, охраняют счастливых от несчастных, вносят в жизнь разъединение,
страдания и неправду.
Человеку открывается красота и счастье
страдания, он начинает любить скорбь и жаждать мучения.
Как победное знамя, высоко возносит свою истину обезумевший от
страданий человек и с дергающеюся улыбкою насмешки и презрения смотрит вдаль: там видится ему что-то серенькое, пошленькое и убого-самодовольное, что зовется гармонией, счастьем и что пригодно только «aux animaux domestigues».
Вся красота, вся жизнь для нас, все достоинство — в
страдании. Бессмертные песни спело человечество во славу
страдания, вознесло его на такую высоту, что дух радостно бьется и тянется ему навстречу. К счастью же
человек недоверчив и стыдлив. Он тайно берет его маленькими порциями для своего личного, домашнего обихода и стыдится счастья, как секретной болезни, и действительно превратил его в секретную болезнь, потерял способность достойно нести счастье.
Наконец, эти
люди устали в бессмысленном труде, и на их лицах появилось
страдание, и эти
люди провозгласили, что
страдание есть красота, ибо в
страдании лишь мысль.
Так посреди мира мучений спокойно живет в своей отдельности
человек, доверчиво опираясь на principium individuationis, на восприятие жизни в формах времени и пространства: безграничный мир, всюду исполненный
страдания, в бесконечном прошедшем, в бесконечном будущем, ему чужд, даже кажется ему фантазией; действительно для него только одно — узкое настоящее, ближайшие цели, замкнутые горизонты.
В этой иллюзии держит
человека Аполлон. Он — бог «обманчивого» реального мира. Околдованный чарами солнечного бога,
человек видит в жизни радость, гармонию, красоту, не чувствует окружающих бездн и ужасов.
Страдание индивидуума Аполлон побеждает светозарным прославлением вечности явления. Скорбь вылыгается из черт природы. Охваченный аполлоновскою иллюзией,
человек слеп к скорби и
страданию вселенной.
Голое воспоминание о пережитом ощущении единства с Первосущим не в силах нейтрализовать
страданий человека в мире явлений.
Божественная сущность жизни вовсе не скрывала от человеческого взора ее аморального, сурового и отнюдь не идиллического отношения к
человеку: жизнь была полна ужасов,
страданий и самой обидной зависимости.
В пиршественных палатах князей и богачей, на рынке, в корчме или на деревенской улице в толпе мужиков и ремесленников, он пел о священной, прекрасной жизни, о «легко живущих» богах, о
людях «с непреоборимым духом», гордо и твердо смотревших в лицо судьбе, о великой борьбе и великом преодолении
страданий.
Жизнь глубоко обесценилась. Свет, теплота, радость отлетели от нее. Повсюду кругом
человека стояли одни только ужасы, скорби и
страдания. И совершенно уже не было в душе способности собственными силами преодолеть
страдание и принять жизнь, несмотря на ее ужасы и несправедливости. Теперь божество должно держать ответ перед
человеком за зло и неправду мира. Это зло и неправда теперь опровергают для
человека божественное существо жизни. Поэт Феогнид говорит...
И он же — скорбный бог
страдания и самоотречения, раскрывающий
человеку ничтожность и тленность нашей жизни, властно напоминающий ему об ином, высшем мире.
Принес он смертным влажный сок лозы.
Когда бессчастный
человек той влаги,
Рожденной виноградом, изопьет, —
То улетает скорбь, и сон приходит,
Приходит повседневных зол забвенье, —
Иного средства от
страданий нет.
Хор певцов в козлиных шкурах, в масках сатиров, под исступленную фригийскую музыку в пении и пляске славил своего бога, его
страдания и даруемую им
людям радость.
То был первообраз
человека, выразитель его высших и сильнейших возбуждений, как воодушевленный мечтатель, приведенный в восторг близостью бога, как разделяющий его
страдания товарищ, в котором отражаются муки божества, как вещатель мудрости, исходящей из самых глубин природы.
Черною тучею висит над
человеком «сумрачная, тяжкодарная судьба»; жизнь темна и полна
страданий, счастье непрочно и обманчиво. Как жить? Можно на миг забыться в
страдании, опьяниться им, как вином. Но в ком есть хоть капля жизненного инстинкта, тот никогда не сможет примириться с такою жизнью. А жить надо — жить под властью божества, непрерывно сыплющего на
человека одни только
страдания и ужасы. Кто же виноват в этих
страданиях и ужасах, как не божество?
Загадочными окольными путями
человек приходит к тому, что готов снова подставить голову под
страдания, за которые сейчас только проклинал божество, и добровольно надевает на руку железное кольцо of цепи, которою был окован.
Чем более
человек склонен перетолковывать бедствие и приспособляться к нему, тем менее он способен усмотреть причины бедствия и устранить их; временное устранение боли и наркотизация, которыми обыкновенно пользуются, например, при зубной боли, удовлетворят его и при более серьезных
страданиях.
Прочный колокол неведения — и благословляющее утверждение бездн, «преодоление
человека» — и санкция его упадочных инстинктов, великая любовь Заратустры — и нарочито разжигаемая им в себе жестокость, проповедь радости жизни — и восхваление трагического пристрастия к
страданиям и ужасам — все это, конечно, можно психологически объяснить, но совершенно невозможно все это объединить в одно цельное, из «бронзы» отлитое жизнеотношение.
Жизнь вокруг
человека — мрак, «безгласие косности», разъединение,
страдание. «Вечная гармония» познается
человеком только в редкие мгновения экстаза. Прошел экстаз, ri живое ощущение гармонии погасло, и кругом снова — мрак и
страдание.
Общественное неустройство ужасно не только своею несправедливостью, не только
страданиями и лишениями, на которые оно обрекает большинство
людей; всего ужаснее, что оно обескровливает
людей, лишает их самого нужного и ценного, силы жизни.
Незаконны только притязания Диониса на верховенство, его облыгание жизни как вечного
страдания и растерзания, его утверждение, что в подносимом им
человеку «вине» — единственный смысл и оправдание жизни, единственное средство к преодолению ее бедствий, что