Неточные совпадения
Когда с ближним случается несчастие, то в душе
человека закипает хищная
радость, — это уже прямо от своего лица Достоевский настойчиво повторяет чуть не в каждом романе.
«Тогда, в великом горе нашем, мы вновь воскреснем в
радость, без которой жить
человеку невозможно, а богу быть, ибо бог дает
радость. Как я буду там под землей без бога? Если бога с земли изгонят, мы под землей его встретим. И тогда мы, подземные человеки, запоем из недр земли трагический гимн богу, у которого
радость! Да здравствует бог и его
радость!» (Дмитрий Карамазов).
И вот
человек гасит в своей душе последние проблески надежды на счастье и уходит в темное подполье жизни. Пусть даже случайный луч не напоминает о мире, где солнце и
радость. Не нужен ему этот мир, вечно дразнящий и обманывающий. У
человека свое богатство — страдание.
Перед
человеком открыто так много
радостей, так много счастья, а он не видит этого, не слушает поющих в душе голосов жизни и превращает душу свою в мерзлый, мертвый комок.
« — Грех? Где грех? — решительно спросил старик. — На хорошую девку поглядеть грех? Погулять с ней грех? Али любить ее грех? Это у вас так? Нет, отец мой, это не грех, а спасенье. Бог тебя сделал, бог и девку сделал. На то она и сделана, чтобы ее любить да на нее радоваться. По-моему, все одно. Все бог сделал на
радость человеку. Ни в чем греха нет. Хоть с зверя пример возьми».
Наше воспитание, уродливая наша жизнь, уродливая оценка добра и зла калечат изначально прекрасную человеческую душу. Но все время ясно и призывно звучит в ней «непогрешимый, блаженный голос» и зовет
человека к великим
радостям, таким близким и доступным.
И здесь нельзя возмущаться, нельзя никого обвинять в жестокости. Здесь можно только молча преклонить голову перед праведностью высшего суда. Если
человек не следует таинственно-радостному зову, звучащему в душе, если он робко проходит мимо величайших
радостей, уготовленных ему жизнью, то кто же виноват, что он гибнет в мраке и муках?
Человек легкомысленно пошел против собственного своего существа, — и великий закон, светлый в самой своей жестокости, говорит...
Дальше в жизнь, дальше, еще дальше! И перед изумленным взором раскрываются все новые дали, и все ярче они освещены, и уж начинает ощущать
человек, что яркий свет этих далей — не от земного солнца, а от какого-то другого, ему неведомого. И под светом этого таинственного солнца равно преображаются и печали людские, и
радости.
Он видит, как
люди устраивают себе внешне красивую, легкую, беструдовую жизнь, и видит, как миллионы других
людей принуждаются работать за них и на них, отрывая себя от всех
радостей жизни. И
люди, ослепленные привычкою, не замечают этой преступной нелепицы, думают, что иначе и не может быть.
Нужный для жизни, благородный, возвышающий душу труд заменяется бессмысленной работой на доставление всяческих удобств и
радостей ненужным, оторвавшимся от жизни
людям. «Собрались и пируют. Народу больше нечего делать, как пользуясь страстями этих
людей, выманивать у них назад награбленное. Бабы дома, мужики трут полы и тела в банях и ездят извозчиками».
Так в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным не то, что всем животным и
людям даны умиление и
радость весны, а считалось священным и важным то, что накануне получена была за номером бумага».
Жизнь эта со всех сторон окружает
человека, надвигается на него, зовет к себе, хлещет в душу бурными потоками кипучей
радости и счастья.
Сбросить веревки, разметать преступные, разъединяющие стены, — и жизнь широко распахнется перед
человеком в вечной, неисчерпаемой
радости своего бытия.
В этой иллюзии держит
человека Аполлон. Он — бог «обманчивого» реального мира. Околдованный чарами солнечного бога,
человек видит в жизни
радость, гармонию, красоту, не чувствует окружающих бездн и ужасов. Страдание индивидуума Аполлон побеждает светозарным прославлением вечности явления. Скорбь вылыгается из черт природы. Охваченный аполлоновскою иллюзией,
человек слеп к скорби и страданию вселенной.
Самое высокое и самое прекрасное, чем может
человек прославить бога, что он должен нести ему, — это собственная
радость и счастье. Вот — основное положение аполлоновой религии. И чисто аполлоновскую, для нас такую чуждую мысль высказывает один поздний греческий писатель, географ Страбон, говоря так: «Хотя верно сказано, что
люди тогда наиболее подражают богам, когда совершают добрые дела, но еще правильнее было бы сказать, что
люди наиболее уподобляются богам, когда они счастливы».
И, рожденные из
радости, боги его шли навстречу
радости человека.
Так жили эти
люди в мрачном отъединении от жизни, от ее света и
радости. Но наступил час — и из другого мира, из царства духов, приходил к ним их бог Сабазий. И тогда все преображалось.
В основе всех этих разнообразных мифов лежит, всего вероятнее, факт чисто натуралистического характера — гибель растительности под влиянием зимних холодов.
Люди оплакивали смерть бога растительности, убитого чудовищами зимы. Приходило время — и бог воскресал в блеске весенней
радости и преизбытка сил, и
люди восторженно приветствовали прекрасного бога-жизненосца.
В первобытные времена
человек был еще вполне беспомощен перед природою, наступление зимы обрекало его, подобно животным или нынешним дикарям, на холод и голодание; иззябший, с щелкающими зубами и подведенным животом, он жил одним чувством — страстным ожиданием весны и тепла; и когда приходила весна, неистовая
радость охватывала его пьяным безумием. В эти далекие времена почитание страдальца-бога, ежегодно умирающего и воскресающего, естественно вытекало из внешних условий человеческой жизни.
Гомеровский эллин почти еще не знал этого бога (Стих 325 Ил. XIV, где говорится о «
радости людей Дионисе», — позднейшая вставка).
Завистливо-подстерегающими глазами следит за
человеком божество, прочная
радость смертного, его счастье для божества невыносимы.
Жизнь глубоко обесценилась. Свет, теплота,
радость отлетели от нее. Повсюду кругом
человека стояли одни только ужасы, скорби и страдания. И совершенно уже не было в душе способности собственными силами преодолеть страдание и принять жизнь, несмотря на ее ужасы и несправедливости. Теперь божество должно держать ответ перед
человеком за зло и неправду мира. Это зло и неправда теперь опровергают для
человека божественное существо жизни. Поэт Феогнид говорит...
Как буйно-самозабвенный весенний восторг доступен только тому, кто прострадал долгую зиму в стуже и мраке, кто пережил душою гибель бога-жизнедавца, — так и вообще дионисова
радость осеняет
людей, лишь познавших страдальческое существо жизни.
И в этой дионисовской
радости — спасение для
человека, источник сил для дальнейшего несения бремени жизни.
Дионисово вино мы можем здесь понимать в более широком смысле: грозный вихревой экстаз вакханок вызван в трагедии не «влагою, рожденной виноградом». Тиресий определенно указывает на ту огромную роль, какую играло это дионисово «вино» в душевной жизни нового эллинства: оно было не просто лишнею
радостью в жизни
человека, — это необходимо иметь в виду, — оно было основою и предусловием жизни, единственным, что давало силу бессчастному
человеку нести жизнь.
Как же далеко ушел прочь от Аполлона теперешний трагический грек с его нездоровым исканием скорби во что бы то ни стало!
Радостью и счастьем должен был служить
человек Аполлону. Теперь же самую чистую, беспримесную
радость он умудрялся претворить в скорбь, умудрялся увидеть в ней только напоминание о тленности и преходимости всего человеческого. Не верь жизни! Не возносись! Помни о черных силах, неотступно стоящих над
человеком!
Скорбь претворялась в несказанную
радость, самозабвенно упивался
человек безмерным своим горем.
Человека ждет неизбежная смерть, несчастные случайности грозят ему отовсюду,
радости непрочны, удачи скоропреходящи, самые возвышенные стремления мелки и ничтожны перед грозным лицом вечности, — а
человек ничего этого как будто не видит, не знает и кипуче, ярко, радостно осуществляет жизнь.
Заглянешь туда — бледнеет лицо, замирает сердце и, как у пьяного, кружится голова от жуткой
радости, судорожно сотрясающей все существо
человека.
Отчего не убить старушонку-процентщицу — так себе, «для себя», чтоб только испытать страшную
радость свободы? Какая разница между жертвою жизнью в пользу человечества и какою-нибудь сладострастною, зверскою шуткою? Отчего невозможно для одного и того же
человека изнасиловать малолетнюю племянницу г-жи Ресслих и все силы свои положить на хлопоты о детях Мармеладовой? Для чего какая-то черта между добром и злом, между идеалом Мадонны и идеалом содомским?
По дороге к «ангелу»
человек выработал себе тот испорченный желудок и тот обложенный язык, вследствие которых ему не только противна
радость и невинность зверя, но и сама жизнь стала невкусной».
О, не совсем так! Люты были старинные времена,
люди стыдились тогда не того, чего стыдимся мы; вкусна была для них жизнь, и язык их был чист. Но всегда
человек — с тех пор, как он стал
человеком, — стоял выше отъединенной от мира «
радости и невинности зверя». Он чувствовал свою общность с другими
людьми, с народом, с человечеством. И он знал то, чего не знает зверь, — стыд.
Прочный колокол неведения — и благословляющее утверждение бездн, «преодоление
человека» — и санкция его упадочных инстинктов, великая любовь Заратустры — и нарочито разжигаемая им в себе жестокость, проповедь
радости жизни — и восхваление трагического пристрастия к страданиям и ужасам — все это, конечно, можно психологически объяснить, но совершенно невозможно все это объединить в одно цельное, из «бронзы» отлитое жизнеотношение.
Да, умереть! Уйти навек и без возврата
Туда, куда уйдет и каждый из
людей (и зверей).
Стать снова тем ничто, которым был когда-то,
Пред тем, как в мир прийти для жизни и скорбей.
Сочти все
радости, что на житейском пире
Из чаши счастия пришлось тебе испить,
И согласись, что, чем бы ни был ты в сем мире,
Есть нечто лучшее, — не быть.
Неточные совпадения
Переход от страха к
радости, от низости к высокомерию довольно быстр, как у
человека с грубо развитыми склонностями души.
Он у постели больной жены в первый раз в жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других
людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее смерти, и, главное, самая
радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.
— А, Костя! — вдруг проговорил он, узнав брата, и глаза его засветились
радостью. Но в ту же секунду он оглянулся на молодого
человека и сделал столь знакомое Константину судорожное движение головой и шеей, как будто галстук жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и жестокое выражение остановилось на его исхудалом лице.
Серые глава адвоката старались не смеяться, но они прыгали от неудержимой
радости, и Алексей Александрович видел, что тут была не одна
радость человека, получающего выгодный заказ, — тут было торжество и восторг, был блеск, похожий на тот зловещий блеск, который он видал в глазах жены.
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире
человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или
радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!