Неточные совпадения
Иван тащит мужичонку, вызывает
людей, щедрою рукою сыплет деньги, чтобы спасти его. «Иван Федорович
остался очень доволен.
Подпольный
человек пишет: «Наслаждение было тут именно от слишком яркого сознания своего унижения; оттого, что уж нет тебе выхода, что уж никогда не сделаешься другим
человеком; что если бы даже и
оставалось еще время и вера, чтобы переделаться во что-нибудь другое, то, наверно, сам не захотел бы переделываться, а захотел бы, так и тут бы ничего не сделал, потому что, на самом деле, и переделываться-то, может быть, не во что».
Кириллов — тот нашел, во что нужно переделываться: переродиться физически и стать
человеком. Но когда мы вглядимся ближе в его человекобога, мы увидим, что это уже полный мертвец, в котором не
осталось ни капли жизни.
Неужели ты не понимаешь, что
человеку с такими двумя мыслями нельзя
оставаться в живых?»
Для Достоевского же нет добродетели, если нет бессмертия; только убить себя
остается, если нет бессмертия; невозможно жить и дышать, если нет бессмертия. На что нужен был бы Достоевскому бог, если бы предприятие александрийской женщины удалось? Знаменательная черточка: для Достоевского понятия «бог» и «личное бессмертие
человека» неразрывно связаны между собою, для него это простые синонимы. Между тем связь эта вовсе ведь не обязательна.
«Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о
людях и обстоятельствах за этот период времени,
остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на
людей и вещи, но, напротив, во внутренних сомнениях и противоречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
Неужели ты не понимаешь, что
человеку с такими двумя мыслями нельзя
оставаться в живых?» Тут безысходный ужас самой подлинной трагедии.
Неужели ты не понимаешь, что
человеку с такими двумя мыслями нельзя
оставаться в живых?» Но ни тени трагизма у Толстого нет.
«Здоровый ребенок родится на свет вполне удовлетворяя тем требованиям безусловной гармонии в отношении правды, красоты и добра, которые мы носим в себе… Во всех веках и у всех
людей ребенок представлялся образцом невинности, безгрешности, добра, правды и красоты.
Человек родится совершенным — есть великое слово, сказанное Руссо, и слово это, как камень,
останется твердым и истинным».
Она никогда не испытает свободы любви, а навсегда
останется преступною женой, под угрозой ежеминутного обличения, обманывающею мужа для позорной связи с
человеком чужим, с которым она не может жить одною жизнью.
Зачем «исступать из себя», когда, и
оставаясь собою,
человек чувствует себя частью единого?
«Не нынче завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых
людей, на меня, и ничего не
останется, кроме смрада и червей.
Когда же
человек «протрезвляется», когда исчезает в нем этот ясный, беспохмельный хмель, вызываемый непосредственною силою жизни, то для
человека ничего уже не
остается в жизни, ему нечего в ней делать — разве только ему удастся обрести для себя какой-нибудь другой хмель.
Пойманный лесной бог Силен хохочет в лицо смущенному царю Мидасу и открывает ему сокровеннейшую истину жизни: высшее счастье для
человека было бы не родиться, не быть вовсе, быть ничем; второе же, что ему
остается, — как можно скорее умереть.
Вечные вопросы Достоевского: почему я должен быть нравственным, почему я должен быть порядочным, раз нет бога? — вызвали бы у Ницше только усмешку: «Мы отнеслись бы с предубеждением к
человеку, если бы услышали, что ему нужны особые основания, чтобы
оставаться порядочным. Словечко «ибо» в известных случаях компрометирует; иногда мы даже опровергаем себя самих единственным «ибо».
Помните вы, как Иван Карамазов, решив принести на суде повинную, идет ночью по улице и наталкивается на замерзающего в снегу мужичонку? Два часа назад сам же Иван толкнул его в снег. Теперь Иван суетится вокруг мужичонки, сзывает
людей, старается его спасти. «Иван Федорович
остался очень доволен.
Неужели ты не понимаешь, что
человеку с такими двумя мыслями нельзя
оставаться в живых?» Так стоит вопрос о боге и для самого Достоевского.
Смех Ницше — последнее, что у него
осталось для жизни, — напоминает этот страшный смех, хлещущий вместе с кровью из перерезанного горла жертвы. Грозно звучит через этот смех великий гнев оскорбленного божества. И не радостным созвучным смехом отзовется душа на призывы покинутого богами
человека, старающегося заглушить смехом черный ужас своего одиночества.
И тотчас же звери покинули его и отошли прочь. Мудрый зверь
остался один. Не пришлось ему сыграть среди зверей роли, которую сыграл смешной
человек Достоевского среди блаженных
людей планеты-двойника. И подумал мудрый зверь...
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один
человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного
осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Артемий Филиппович.
Человек десять
осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как я принял начальство, — может быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Пропали
люди гордые, // С уверенной походкою, //
Остались вахлаки, // Досыта не едавшие, // Несолоно хлебавшие, // Которых вместо барина // Драть будет волостной.
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе
человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не
оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
Но какими бы именами ни прикрывало себя ограбление, все-таки сфера грабителя
останется совершенно другою, нежели сфера сердцеведца, ибо последний уловляет
людей, тогда как первый уловляет только принадлежащие им бумажники и платки.