Неточные совпадения
«Если нет бога, — говорит Кириллов, — то вся воля — моя. Человек потому и был до сих пор так несчастен и беден, что своевольничал с краю, как школьник. Неужели никто, кончив бога, не осмелился заявить своеволие в самом полном пункте? Это так, как бедный получил наследство и испугался, и не
смеет подойти к мешку, почитая
себя малосильным владеть».
Чтобы доказать
себе, что он «
смеет», Раскольников убивает старуху процентщицу. «Я не человека убил, я принцип убил… Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для
себя убил, для
себя одного… Мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая, или право имею?»
Оказалось — тварь дрожащая. Проявить «самостоятельное хотение» до конца Раскольников не
посмел. Сам идет на раскрытие своего преступления, по-ребячески задирает Заметова и Порфирия, раскидывает на
себя сети и беспомощно запутывается в них. С презрением, с отвращением к
себе за свою слабость он идет каяться, доносит на
себя, отправляется на каторгу.
Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен
сметь убить
себя.
Кто
смеет убить
себя, тот тайну обмана узнал.
Он вдруг
заметил, что Кириллов хоть и смотрит куда-то перед
собой, но искоса его видит и даже, может быть, наблюдает.
Чуткий, благородный, самоотверженный Раскольников совершает бессмысленнейшее, никому не нужное убийство единственно для опыта над
собою:
посмеет ли он «переступить черту»?
Но этот же Свидригайлов берет на
себя устройство детей умершей Мармеладовой, хлопочет за них,
помещает в сиротские заведения, собирается вытащить из омута проститутку Соню Мармеладову.
Нужно при этом помнить, что Шатов проповедует совсем то же самое, что, от
себя уже, проповедует и Достоевский в «Дневнике писателя». С такою, казалось бы, огненною убежденностью и сам Достоевский все время твердит: «я верую в православие, верую, что новое пришествие Христа совершится в России»… Но публицист не
смеет произнести последнего слова, он старается скрыть его даже от
себя. И со страшною, нечеловеческою правдивостью это слово договаривает художник: а в бога — в бога я буду веровать…
Заметим от
себя, что изредка в человеке еще просыпаются остатки тех утерянных способностей, о которых говорит Бергсон.
У Анны есть сын Сережа. В него она пытается вложить весь запас женской силы, которым ее наделила природа. Она пытается стать только матерью, — единственное, что для нее осталось. Но мать и жена неразъединимо слиты в женщине. Жажда любви не может быть возмещена материнством. Анна только обманывает
себя. «Роль матери, живущей для сына, —
замечает Толстой, — роль, которую она взяла на
себя в последние годы, была отчасти искрення, хотя и много преувеличена».
То же и с Левиным. «Прежде, когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, он
замечал, что мысли об этом были приятны, но самая деятельность всегда бывала нескладная; теперь же, когда он стал более и более ограничиваться жизнью для
себя, он чувствовал уверенность, что дело его необходимо и что оно все становится больше и больше».
Он видит, как люди устраивают
себе внешне красивую, легкую, беструдовую жизнь, и видит, как миллионы других людей принуждаются работать за них и на них, отрывая
себя от всех радостей жизни. И люди, ослепленные привычкою, не
замечают этой преступной нелепицы, думают, что иначе и не может быть.
«У других народов, — правильно
замечает Якоб Буркгарт, — проклинание дня рождения представляет
собою только редкое слово крайнего отчаяния».
Электра решает взять на
себя священное дело
мести за отца и приглашает в помощницы сестру Хрисотемиду. Та испуганно отказывается: «Ведь ты женщина, не мужчина… Умоляю, укроти
себя, научись, наконец, в своей слабости преклоняться перед силою». И хор спешит поддержать слова робкой...
Снова вспомнилось, каким индюком держался Тагильский в компании Прейса. Вероятно, и тогда уже он
наметил себе путь в сенат. Грубоватый Поярков сказал ему: «Считать — нужно, однако, не забывая, что посредством бухгалтерии революцию не сделаешь». Затем он говорил, что особенное пристрастие к цифрам обнаруживают вульгаризаторы Маркса и что Маркс не просто экономист, а основоположник научно обоснованной философии экономики.
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за
собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Хлестаков. Да, и в журналы
помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю
себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по
себе, так как о новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не
смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и
мечу, еще могло казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это"громадное", это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее
себе границ.
Заметив в
себе желание исправить эту погрешность и получив на то согласие господина градоначальника, я с должным рачением [Раче́ние — старание, усердие.] завернул голову в салфетку и отправился домой.