Неточные совпадения
Измученный жестокостями жизни, библейский Иов «ко вседержителю хотел бы говорить и желал бы состязаться с
богом». Новый Иов, Достоевский, выступает на это состязание. И не было со
времен Иова таких разрушительных, колеблющих небо вопросов, с какими идет на «страже человеков» Достоевский. Все его произведения — такие буйные вопросы, и увенчание их — знаменитый «бунт» Ивана Карамазова.
Нужно при этом помнить, что Шатов проповедует совсем то же самое, что, от себя уже, проповедует и Достоевский в «Дневнике писателя». С такою, казалось бы, огненною убежденностью и сам Достоевский все
время твердит: «я верую в православие, верую, что новое пришествие Христа совершится в России»… Но публицист не смеет произнести последнего слова, он старается скрыть его даже от себя. И со страшною, нечеловеческою правдивостью это слово договаривает художник: а в
бога — в
бога я буду веровать…
«Неужели они не простят меня, не поймут, как все это не могло быть иначе? — думала Анна, с внутренним ужасом глядя на сына. — Пришло
время, я поняла, что я не могу больше себя обманывать, что я живая, что я не виновата, что
бог меня сделал такою, что мне нужно любить и жить… Я не могу раскаиваться в том, что я дышу, что я люблю»…
Любить жизнь — любить
бога… А как раз в это
время, — может быть, в эту же ночь, — за несколько сот верст от Пьера лежит в Ярославле князь Андрей, брезгливыми к жизни глазами смотрит на невесту, сына, сестру и, толкуя слова
бога о птицах небесных, думает: «Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все мысли, которые кажутся так важны, — что они не нужны».
Познакомимся же с обоими помимо Ницше, исследуем, каково было отношение к жизни у эллина аполлоновского и у эллина дионисовского, что такое представляли из себя
боги Аполлон и Дионис. По
времени своего царствования над душами эллинов Аполлон предшествовал Дионису. Рассмотрим сначала и мы аполлоновский тип отношения к жизни, как он выражается в поэмах Гомера и лирике Архилоха, с одной стороны, в самом образе Аполлона — с другой.
Сила и мужество их то и дело грозят опрокинуть предварительные решения рока, и
богам все
время приходится внимательно следить, чтобы люди не преступили этих решений, чтоб чего не случилось «вопреки судьбе» (hyper moron, hyper aisan).
На далеком Севере, где царит вечный день, лежала страна счастливых людей гиперборейцев. Царем этого «священного племени» был Аполлон, и туда, в гиперборейский край, улетал он на крыльях лебедей на зиму, — на
время суровой зимы, когда тяжело приходится людям, когда не в силах они быть счастливыми и счастьем своим быть достойными светлого
бога.
В то
время как над Элладою безраздельно царил светлый, радостный и кипучий Аполлон, в дикой и суровой Фракии, к северу от Эллады, жили племена, поклонявшиеся странному, неведомому эллинам
богу.
В определенное
время темные, чудовищные силы растерзывали на части прекрасного
бога, он умирал в муках и исчезал в подземном мире.
В основе всех этих разнообразных мифов лежит, всего вероятнее, факт чисто натуралистического характера — гибель растительности под влиянием зимних холодов. Люди оплакивали смерть
бога растительности, убитого чудовищами зимы. Приходило
время — и
бог воскресал в блеске весенней радости и преизбытка сил, и люди восторженно приветствовали прекрасного бога-жизненосца.
В первобытные
времена человек был еще вполне беспомощен перед природою, наступление зимы обрекало его, подобно животным или нынешним дикарям, на холод и голодание; иззябший, с щелкающими зубами и подведенным животом, он жил одним чувством — страстным ожиданием весны и тепла; и когда приходила весна, неистовая радость охватывала его пьяным безумием. В эти далекие
времена почитание страдальца-бога, ежегодно умирающего и воскресающего, естественно вытекало из внешних условий человеческой жизни.
И понятно, каким чуждым, — может быть, даже смешным, — должен был казаться древнему эллину этот новый
бог, в основу служения себе полагавший именно безумие, и безумие это признававший священным. Как Пенфей в еврипидовых «Вакханках», гомеровский грек должен был видеть «великий позор для эллинов» в загоравшемся пожаре вакхических неистовствований. Но
время было уже не то. И, как Тиресий Пенфею, это новое
время могло бы ответить негодующему гомеровскому эллину...
Христианству долго приходилось бороться со стремлением верующих прославлять
бога и мучеников пляскою, и ею приводить себя в молитвенный экстаз. Еще блаженный Августин считал нужным разъяснять, что мучеников следует прославлять non saltando, sed orando — не плясками, а молитвами. Абиссинцы до сих пор пляшут в экстазе во
время церковных служб.
В Элладе носительницами дионисовского избытка сил были преимущественно женщины — выключенные из широкой жизни, проводившие
время в мрачных своих гинекеях. Раздавался таинственный, неизвестно откуда идущий клич
бога...
С ранней весны до поздней осени в Дельфах звучал пэан в честь Аполлона. Наступала зима. Аполлон на крыльях лебедей улетал в далекий край счастливых гиперборейцев, кончалось
время «изобилия» (koros), приходило
время «нужды» (chresmosyne) — и являлся Дионис. Пэан сменялся исступленным дифирамбом. Отовсюду стекались в Дельфы женщины, и начинались экстатические оргии — оргии среди зимней «нужды» в честь
бога «избытка сил».
Так это или не так, но факт сам по себе характерен: оргийные праздники
бога «избытка сил» оказываются передвинутыми из благодатной осени в студеную зиму,
время «нужды». Зима с вызываемым ею оскудением жизненных сил и ранняя весна с опьяняющим подъемом этих сил на почве зимнего их оскудения — вот
время, когда над людьми царит Дионис.
По-видимому, во
времена Фидия вырабатывается тот облик Вакха-Диониса, в котором полно и цельно воплощается существо
бога и в котором его представляли себе в последующие века.
Но
время шло. Дифирамб превратился в трагедию. Вместо Диониса на подмостки сцены выступили Прометеи, Этеоклы, Эдипы, Антигоны. Однако основное настроение хора осталось прежним. Герои сцены могли бороться, стремиться, — все они были для хора не больше, как масками того же страдающего
бога Диониса. И вся жизнь сплошь была тем же Дионисом. Долго сами эллины не хотели примириться с этим «одионисированием» жизни и, пожимая плечами, спрашивали по поводу трагедии...
Аполлон —
бог principii individuationis,
бог восприятия мира в формах
времени и пространства.
Дионис все
время как будто говорит человеку: «горе тебе и гибель, если ты не признаешь меня
богом!» Олимпийским
богам такое требование совершенно чуждо.
Эта особенность Диониса многознаменательна. Можно объяснять ее тем, что Дионис позже других
богов пришел в Элладу, что ему приходилось постепенно завоевывать то признание, каким естественно пользовались
боги олимпийские. Однако особенность эта в то же
время глубоко лежит в самом существе Диониса.
В автобиографии своей Ницше пишет: «
Бог, бессмертие души, избавление, потусторонний мир — все это понятия, которым я никогда не дарил ни внимания, ни
времени, даже ребенком. Я знаю атеизм отнюдь не как результат, еще меньше как событие; он вытекает у меня из инстинкта».
Неточные совпадения
Красивая, здоровая. // А деток не дал
Бог! // Пока у ней гостила я, // Все
время с Лиодорушкой // Носилась, как с родным. // Весна уж начиналася, // Березка распускалася, // Как мы домой пошли… // Хорошо, светло // В мире Божием! // Хорошо, легко, // Ясно н а ́ сердце.
Тут только понял Грустилов, в чем дело, но так как душа его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть в нее. Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во
время отпадения глуповцев в идолопоклонстве одна осталась верною истинному
богу.
Каким образом об этих сношениях было узнано — это известно одному
богу; но кажется, что сам Наполеон разболтал о том князю Куракину во
время одного из своих petits levе́s. [Интимных утренних приемов (франц.).] И вот в одно прекрасное утро Глупов был изумлен, узнав, что им управляет не градоначальник, а изменник, и что из губернии едет особенная комиссия ревизовать его измену.
— Знаю я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей в себе еще не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять в соображение, что никакое здание, хотя бы даже то был куриный хлев, разом не завершается! По
времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упование наше на
бога!
Отслушав заутреню, Грустилов вышел из церкви ободренный и, указывая Пфейферше на вытянувшихся в струнку пожарных и полицейских солдат ("кои и во
время глуповского беспутства втайне истинному
богу верны пребывали", — присовокупляет летописец), сказал: