Неточные совпадения
Брошенная Вронским Кити знакомится за границею с самоотверженною Варенькою. Ей становится понятным счастье самоотвержения и
любви к людям. Она начинает ухаживать за больными, пытается вся уйти в
любовь и самоотречение. Но очень уже скоро в
величайшем волнении она говорит Вареньке...
Я был в полном недоумении. Но теперь я понимаю. Это Наташа возмутилась в его душе и сказала про самоотверженную девушку: «она — неимущий; в ней нет эгоизма, — и
любовь ее пустоцветна». И теперь для меня совершенно несомненно: если бы в жизни Толстой увидел упадочника-индуса, отдающего себя на корм голодной тигрице, он почувствовал бы в этом только
величайшее поругание жизни, и ему стало бы душно, как в гробу под землей.
И
величайшим поруганием жизни является
любовь самодовлеющая,
любовь, вырывающая из недр своих животворящую ее цель.
Ложь продолжает тянуться. Все больше
любовь как будто покрывается грязными, сальными пятнами. Вронского временами охватывает «странное чувство беспричинного омерзения». Анна вздрагивает от отвращения, чувствуя место на руке, к которому прикоснулись губы мужа. И все-таки она, «со своею сильною, честной натурой», продолжает жить, отдавая на
величайшее поругание женскую свою природу.
Неточные совпадения
Сам я больше неспособен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие — подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство
любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и
величайшее торжество власти?
Успокоенный словами Фатеевой, что у Мари ничего нет в Москве особенного, он сознавал только одно, что для него
величайшее блаженство видаться с Мари, говорить с ней и намекать ей о своей
любви.
Одна
Любовь Сергеевна, считавшая меня
величайшим эгоистом, безбожником и насмешником, как кажется, не любила меня и часто спорила со мной, сердилась и поражала меня своими отрывочными, бессвязными фразами.
Говорят иные (я слышал и читал это), что высочайшая
любовь к ближнему есть в то же время и
величайший эгоизм.
Но мне очень нравились Диккенс и Вальтер Скотт; этих авторов я читал с
величайшим наслаждением, по два-три раза одну и ту же книгу. Книги В. Скотта напоминали праздничную обедню в богатой церкви, — немножко длинно и скучно, а всегда торжественно; Диккенс остался для меня писателем, пред которым я почтительно преклоняюсь, — этот человек изумительно постиг труднейшее искусство
любви к людям.