Неточные совпадения
В неутоленном негодовании своем «безбожники» Достоевского упорно и сосредоточенно
борются против бога. Этим, может быть, и объясняется их настойчивое извлечение квадратного корня именно из зла, непрестанное желание «преступить» и «заявить своеволие».
Инстинкт — это мы уже делаем выводы из Бергсона, — инстинкт немо вбуравливается всеми своими корнями
в глубь жизни, целостно сливается с нею, охраняет нас, заставляет нас жить, не помнить о смерти,
бороться за жизнь и ее продолжение, но при этом молчит и невыявленным хранит
в себе смысл того, что делает.
Мы живем не для того, чтобы творить добро, как живем не для того, чтобы
бороться, любить, есть или спать. Мы творим добро,
боремся, едим, любим, потому что живем. И поскольку мы
в этом живем, поскольку это есть проявление жизни, постольку не может быть и самого вопроса «зачем?».
Анна сама ужасается на себя,
борется, душит бушующие
в ней силы. Но как будто высшая воля подхватила ее и несет, — воля того, кто позднее заговорит об «отмщении».
Она не хотела борьбы, упрекала его за то, что он хотел
бороться, но невольно сама становилась
в положение борьбы…
Да что это — безумие больного человечества? Кошмарный бред, от которого нужно очнуться и расхохотаться? Ведь даже
борясь за будущее, мы
в душе все как будто боимся чего-то. Сами неспособные на радость, столь далекие от нее, опасливо уже задаем себе вопросы: не окажется ли счастье и радость синонимом статики? Не тем ли так и прекрасно будущее, что оно… никогда не придет? (Ибсен). Как прав Моррис! «Старый, жалкий мир с его изношенными радостями и с надеждами, похожими на опасения!..»
Но бодрый и жизнежадный древний эллин смотрел на жизнь не из тиши кабинета, он
боролся, радовался и страдал
в самом водовороте жизни, он непрерывно творил — не сладостную легенду, а сильную, яркую жизнь, краше самой сладостной легенды.
И душа не только не
борется с таким настроением, не только не старается с негодованием стряхнуть его с себя, —
в нем она, напротив, видит высшую мудрость, глубочайшее прозрение и понимание жизни.
Христианству долго приходилось
бороться со стремлением верующих прославлять бога и мучеников пляскою, и ею приводить себя
в молитвенный экстаз. Еще блаженный Августин считал нужным разъяснять, что мучеников следует прославлять non saltando, sed orando — не плясками, а молитвами. Абиссинцы до сих пор пляшут
в экстазе во время церковных служб.
Но время шло. Дифирамб превратился
в трагедию. Вместо Диониса на подмостки сцены выступили Прометеи, Этеоклы, Эдипы, Антигоны. Однако основное настроение хора осталось прежним. Герои сцены могли
бороться, стремиться, — все они были для хора не больше, как масками того же страдающего бога Диониса. И вся жизнь сплошь была тем же Дионисом. Долго сами эллины не хотели примириться с этим «одионисированием» жизни и, пожимая плечами, спрашивали по поводу трагедии...
Чего он хотел, так это цельности: он
боролся с разрозненностью разума, чувственности, чувства, воли, он дисциплинировал себя
в нечто цельное, он создал себя.
Человек не ищет удовольствия и не избегает неудовольствия: читатель поймет, с каким глубоко укоренившимся предрассудком я беру на себя смелость
бороться в данном случае.
Но между них он отличал одну: // В ней было всё, что увлекает душу, // Волнует мысли и мешает сну. // Но я, друзья, покой ваш не нарушу // И на портрет накину пелену. // Ее любил мой Саша той любовью, // Которая по жилам с юной кровью // Течет огнем, клокочет и кипит. //
Боролись в нем желание и стыд; // Он долго думал, как в любви открыться, — // Но надобно ж на что-нибудь решиться.
Неточные совпадения
«Скучаешь, видно, дяденька?» // — Нет, тут статья особая, // Не скука тут — война! // И сам, и люди вечером // Уйдут, а к Федосеичу //
В каморку враг: поборемся! //
Борюсь я десять лет. // Как выпьешь рюмку лишнюю, // Махорки как накуришься, // Как эта печь накалится // Да свечка нагорит — // Так тут устой… — // Я вспомнила // Про богатырство дедово: // «Ты, дядюшка, — сказала я, — // Должно быть, богатырь».
Уже при первом свидании с градоначальником предводитель почувствовал, что
в этом сановнике таится что-то не совсем обыкновенное, а именно, что от него пахнет трюфелями. Долгое время он
боролся с своею догадкою, принимая ее за мечту воспаленного съестными припасами воображения, но чем чаще повторялись свидания, тем мучительнее становились сомнения. Наконец он не выдержал и сообщил о своих подозрениях письмоводителю дворянской опеки Половинкину.
Когда он разрушал,
боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться, что
в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это"громадное", это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.
«Вот положение! ― думал он, ― Если б он
боролся, отстаивал свою честь, я бы мог действовать, выразить свои чувства; но эта слабость или подлость… Он ставит меня
в положение обманщика, тогда как я не хотел и не хочу этим быть».
— Никогда не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или не жалко. Ведь мое всё состояние тут, — он показал на боковой карман, — и теперь я богатый человек; а нынче поеду
в клуб и, может быть, выйду нищим. Ведь кто со мной садится — тоже хочет оставить меня без рубашки, а я его. Ну, и мы
боремся, и
в этом-то удовольствие.