Неточные совпадения
Они
выпили уже по четыре стакана. У Андрея Ивановича слегка затуманилось в голове и
на душе стало тепло. Он с довольной улыбкой оглядывал посетителей, и все казались ему приятными и симпатичными.
Александра Михайловна снова улеглась спать, но заснуть не могла. Она ворочалась с боку
на бок, слышала, как пробило час, два, три, четыре. Везде
была тишина, только маятник в кухне мерно тикал, и по-прежнему протяжно и уныло гудели
на крыше телефонные проволоки. Дождь стучал в окна. Андрея Ивановича все не
было.
На душе у Александры Михайловны
было тоскливо.
— «Здоровье доставать»… Как вы
будете здоровье доставать? — возразил Андрей Иванович. — Тогда нужно отказаться от знания, от развития; только
на фабрике двенадцать часов поработать, — и то уж здоровья не достанешь… Нет, я о таких девушках очень высоко понимаю. В чем
душа держится, кажется, щелчком убьешь, — а какая сила различных стремлений, какой дух!
Поужинали и напились чаю. Андрей Иванович сидел у стола и угрюмо смотрел
на огонь лампы. Всегда, когда он переставал
пить, его в свободное от работы время охватывала тупая, гнетущая тоска. Что-то вздымалось в
душе, куда-то тянуло, но он не знал, куда, и жизнь казалась глупой и скучной. Александра Михайловна и Зина боялись такого настроения Андрея Ивановича: в эти минуты он сатанел и от него не
было житья.
— Почему? Потому что жизнь такая! — Андрей Иванович вздохнул, положил голову
на руки, и лицо его омрачилось. — Как вы скажете, отчего люди
пьют? От разврата? Это могут думать только в аристократии, в высших классах. Люди
пьют от горя, от дум… Работает человек всю неделю, потом начнет думать; хочется всякий вопрос разобрать по основным мотивам, что? как? для чего?… Куда от этих дум деться? А
выпьешь рюмочку-другую, и легче станет
на душе.
После веселого романса сестры
спели несколько грустных песен. Головы кружились от выпитого пива, и
на душе у всех стало тихо, нежно.
В палате, битком набитой больными,
было душно, и стояла тяжелая вонь от газов, выделявшихся у спавших. Дежурная сиделка дремала у окна. Дряхлый старик лакей с отеком легких стонал грубыми, протяжными стонами, ночники тускло светились, все глядело мрачно и уныло. Но
на душе у Андрея Ивановича
было радостно.
На душе было мрачно. Она шила и думала, и от всего, о чем думала,
на душе становилось еще мрачнее. Шить ей
было трудно: руки одеревенели от работы, глаза болели от постоянного вглядывания в номера страниц при фальцовке; по черному она ничего не видела, нитку ей вдела Зина. Это в двадцать-то шесть лет! Что же
будет дальше?… И голова постоянно кружится, и в сердце болит, по утрам тяжелая, мутная тошнота…
Она низко наклонилась над чашкою, чтоб Лестман не видел ее лица, а сама думала: «Всем, всем им нужно одного — женского мяса:
душу чужую по дороге съедят, только бы добраться до него…» Она резко и неохотно стала отвечать
на вопросы Лестмана, но он этого не замечал. Помолчит,
выпьет стакан чаю и расскажет, как он в Тапсе собирал муравьиные яйца для соловьев.
Она кружилась, притопывала ногами и вздрагивала плечом, совсем как деревенская девка, и
было смешно видеть это у ней, затянутой в корсет, с пушистою, изящною прическою. Александра Михайловна и Прасковья Федоровна подпевали и хлопали в такт ладошами. У Александры Михайловны кружилась голова. От вольных, удалых движений Тани становилось
на душе вольно, вырастали крылья, и казалось — все пустяки и жить
на свете вовсе не так уж скучно.
Александра Михайловна забыла оставить дома поужинать Зине;
на душе у нее кипело: девочка ляжет спать, не
евши, а она тут, неизвестно для чего, сидит сложа руки. В комнатах стоял громкий говор. За верстаком хихикала Манька, которую прижал к углу забредший снизу подмастерье Новиков. Гавриловна переругивалась с двумя молодыми брошюрантами; они хохотали
на ее бесстыдные фразы и подзадоривали ее, Гавриловна делала свирепое лицо, а в морщинистых углах черных губ дрожала самодовольная улыбка.
Александра Михайловна возвращалась домой с Дарьей Петровной. Ее поразило: не только никто не откликнулся
на ее призыв, а напротив, после первого взрыва возмущения явилась даже как будто вражда к Тане. Никто даже не обрезал Гавриловну за ее гнусные слова. За что все это?… Возбуждение Александры Михайловны сменилось усталостью,
на душе было обычное тупое отвращение ко всему.
Александра Михайловна возвращалась домой. В голове шумело, и в этом шуме подплывали к сознанию уже знакомые ей уродливые, самое ее пугавшие мысли. Может
быть, потому, что молодой человек, с которым ушла девушка,
был красив, и в Александре Михайловне проснулась женщина, но
на душе было грустно и одиноко. И она думала: проходит ее молодость, гибнет напрасно красота. Кому польза, что она идет честным путем?…
Ввиду спешной работы в мастерской работали и в воскресенье до часу дня. У Александры Михайловны с похмелья болела голова, ее тошнило, и все кругом казалось еще серее, еще отвратительнее, чем всегда. Таня не пришла. У Александры Михайловны щемило
на душе, что и сегодня утром, до работы, она не проведала Таню: проспала, трещала голова, и нужно
было спешить в мастерскую, пока не заперли дверей. Александра Михайловна решила зайти к Тане после обеда.
Вставали лица девушек-подруг,
на сердце шевелилось брезгливое презрение к ним, и Александра Михайловна с гордостью думала: «Кто захочет, у кого
есть в
душе совесть, та всегда останется честною».
Неточные совпадения
Колода
есть дубовая // У моего двора, // Лежит давно: из младости // Колю
на ней дрова, // Так та не столь изранена, // Как господин служивенькой. // Взгляните: в чем
душа!
Глеб — он жаден
был — соблазняется: // Завещание сожигается! //
На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч
душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем в воду-то! // Все прощает Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее всех, // И за то тебе вечно маяться!
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с
души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.
Остатком — медью — шевеля, // Подумал миг, зашел в кабак // И молча кинул
на верстак // Трудом добытые гроши // И,
выпив, крякнул от
души, // Перекрестил
на церковь грудь.
Стародум. И не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную
душу. Я еще той веры, что человек не может
быть и развращен столько, чтоб мог спокойно смотреть
на то, что видим.