Неточные совпадения
Буду стремиться только
к одному: передавать совершенно искренно все,
что я когда-то переживал, — и настолько точно, насколько все это сохранилось в моей памяти.
Но естественным результатом увеличения количества врачей было то,
что часть практики переходила
к новоприбывшим.
И я вхожу
к нему, целую его милые старческие руки в крупных веснушках, и горько плачу, и убеждаю его,
что он много и хорошо поработал в своей жизни,
что ему нечего стыдиться и
что теперь работаем мы.
Мама в душе глубоко верила,
что как папа от безбожия пришел
к вере, так от католичества придет
к православию.
По отдельным, случайно вырывавшимся у отца признаниям я заключаю,
что жилось ему там очень несладко; жена дедушки, Елизавета Богдановна, была с самым бешеным характером; двух родных своих сыновей, сверстников отца, баловала, моего же отца жестоко притесняла, — привязывала, в виде наказания,
к ножке стола и т. п.
Папа относился
к дедушке с глубокою почтительностью и нежною благодарностью. Когда дедушка приезжал
к нам, — вдруг он, а не папа, становился главным лицом и хозяином всего нашего дома. Маленький я был тогда, но и я чувствовал,
Что в дом наш вместе с дедушкою входил странный, старый, умирающий мир, от которого мы уже ушли далеко вперед.
По почтительному отношению папы и мамы
к Афросинье Филипповне мы чувствовали,
что она — не просто служащая у дедушки.
Чувствовалось,
что в отношениях
к ней дедушки есть что-то неладное и стыдное, о
чем папа с мамой, уважая и любя дедушку, не могли и не хотели рассуждать.
Наша немка, Минна Ивановна, была в ужасе, всю дорогу возмущалась мною, а дома сказала папе. Папа очень рассердился и сказал,
что это свинство,
что меня больше не нужно ни
к кому отпускать на елку. А мама сказала...
Плюшкин магазин. — Мама требовала, чтобы вечером, перед тем как ложиться спать, мы не оставляли игрушек где попало, а убирали бы их. Конечно, мы постоянно забывали. Тогда мама объявила,
что все неприбранные игрушки она вечером будет брать и прятать, как Плюшкин. И рассказала про гоголевского Плюшкина, как он тащил
к себе все,
что увидит.
Папа никогда не давал ложных медицинских свидетельств. Однажды, — это было, впрочем, много позже, когда мы со старшим братом Мишею уже были студентами, — перед концом рождественских каникул
к брату зашел его товарищ-студент и сказал,
что хочет попросить папу дать ему свидетельство о болезни, чтоб еще недельку-другую пожить в Туле. Миша лукаво сказал...
Тот вошел
к папе, объяснил,
что ему надо.
Так его отчитал,
что студент выскочил красный и потный,
к большой нашей потехе.
Старик мечтал, как купит на заработанные деньги гостинчиков для внучки, — башмаки и баранок, и сокрушался,
что не поспеет домой
к празднику: в субботу кончит работу, а до дому идти два дня, — больше сорока верст в день не пройти.
— Хотите, дети, отпустим старика домой завтра, в четверг, чтоб он поспел домой
к воскресенью? Заплатим ему,
что он заработал бы до воскресенья, а вы за него уберете сад.
И еще радостнее и умиленнее стало назавтра, когда мама подошла
к работавшему старику, отдала ему деньги до воскресенья и сказала,
что он может отправляться домой.
Лавочник дал ему десять рублей и вечером повел в трактир. А в десятом часу прибежала
к нам наверх горничная Параша и испуганно сообщила,
что Григорий пришел пьяный-распьяный, старик-кучер Тарасыч спрятался от него на сеновал, а он бьет кухарку Татьяну. Помню окровавленное, рыдающее лицо Татьяны и свирепо выпученные глаза Григория, его страшные ругательства, двух городовых, крутящих ему назад руки.
А вот с арифметикой и вообще с математикой было очень скверно. Фантазии там приложить было не
к чему, и ужасно было трудно разобраться в разных торговых операциях с пудами хлеба, фунтами селедок и золотниками соли, особенно, когда сюда еще подбавляли несколько килограммов мяса: Иногда сидел до поздней ночи, опять и опять приходил
к папе с неправильными решениями и уходил от него, размазывая по щекам слезы и лиловые чернила.
Наедались. Потом, с оскоминой на зубах, с бурчащими животами, шли
к маме каяться. Геня протестовал, возмущался, говорил,
что не надо, никто не узнает. Никто? А бог?.. Мы только потому и шли на грех,
что знали, — его можно будет загладить раскаянием. «Раскаяние — половина исправления». Это всегда говорили и папа и мама. И мы виновато каялись, и мама грустно говорила,
что это очень нехорошо, а мы сокрушенно вздыхали, морщились и глотали касторку. Геня же, чтоб оправдать хоть себя, сконфуженно говорил...
Потом стал думать о другом. Подошел
к дому, вошел в железную, выкрашенную в белое будку нашего крыльца, позвонил. Почему это такая радость в душе?
Что такое случилось? Как будто именины… И разочарованно вспомнил: никаких денег нет, старик мне ничего не дал, не будет ни оловянных армий, ни шоколадных окопов…
Миша под секретом рассказал это Володе, Володя без всякого секрета — старшим братьям, а те с хохотом побежали
к Варваре Владимировне и девочкам и сообщили о моих видах на Машу. И вдруг — о радость! — оказалось: после чая Маша сказала сестре Оле,
что, когда будет большая, непременно выйдет замуж за меня.
Раз я подкрался
к слепцу и стал ему щекотать травинкою лоб; он мотнул головою; я отдернул травинку, потом провел ею по его носу. Вдруг Николай Александрович быстро вытянул руки и схватил меня. Он так сжал мои кисти,
что я закричал...
— Витя, давай Машу испугаем!. Мы пошлем
к ней сказать,
что ты себе разбил голову.
Дома я подробно расспросил Юлю, о
чем она с Машей разговаривала,
что ей говорила Маша про меня. Между прочим, когда девочки воротились
к себе после мнимого со мною несчастия, Маша сказала Юле...
Пел я романс так часто и с таким! чувством,
что мама сказала: если она еще раз услышит от меня эту песню, то перестанет пускать
к Плещеевым.
Я густо покраснел и снял. Аптекарь стал писать ярлычок, а я ждал: вот он сейчас увидит,
что рецепт для доктора Смидовича, улыбнется и попросит у меня прощения. Но он так же сурово протянул мне ярлычок и отвернулся
к другому покупателю.
Когда мне было лет одиннадцать-двенадцать, жизненное мое призвание определилось для меня с полной точностью. Я прочел роман «Морской волк», — кажется, Купера, — несколько романов Жюля Верна и бесповоротно убедился,
что я рожден для моря и морской службы.
К тому же я случайно увидел на улице кадета морского корпуса. Мне очень понравилась его стройная фигура в черной шинели с бело-золотыми погонами и особенно — бескозырная шапка с ленточками.
— Вот
что. — Я потерял дыхание, поймал его и продолжал. — Я долго думал и пришел
к окончательному выводу,
что мое настоящее призвание есть… морская стихия.
Таким тоном,
что нас ждет что-то очень приятное. Он привел нас
к себе в кабинет, усадил и стал читать.
Может быть, в свете тебя не полюбят.
Но, пока люди тебя не погубят,
Стой, — не сгибайся, не пресмыкайся,
Правде одной на земле поклоняйся!..
Как бы печально ни сделалось время,
Твердо неси ты посильное бремя,
С мощью пророка, хоть одиноко,
Людям тверди, во
что веришь глубоко!
Мало надежды? Хватит ли силы?
Но до конца, до грядущей могилы,
Действуй свободно, не уставая,
К свету и правде людей призывая!
Это серьезнейшим образом. Долго потом все с любовным смехом вспоминали, как бабушка выходила
к сыновьям и извинялась,
что не умерла.
Несчастие другого человека не давало ей покоя, не давало жить. Вернее, даже не так, а вот как: свою жажду помощи ее тянуло утолить с тою же неодолимою настойчивостью, с какою пьяницу тянет
к вину. Знает,
что денег не пожертвуют...
У этого же Геннадия Николаевича Глаголева был обычаи вызывать
к отвечанию урока всегда самых плохих учеников. Хороших он тревожил редко и только тогда, когда урок был особенно трудный. Часто бывало даже,
что хорошему ученику он выводил за четверть общий балл, ни разу его не спросив.
Года через два-три, когда я прочел Писарева, я был преисполнен глубокого презрения
к Пушкину за его увлечение дамскими ножками. Но я вспоминал волнующие в своей красоте пушкинские звуки, оглашавшие наш актовый зал, — и мне смутно начинало казаться в душе,
что все-таки чего-то мы с Писаревым тут недооцениваем, несмотря на все превосходство нашего миросозерцания над образом мыслей Пушкина.
Виновные отделались только тем,
что отсидели в карцере по два часа в день в течение месяца
к раз в неделю должны были ходить на душеспасительные собеседования с нашим законоучителем, протоиереем Ивановым, который текстами из библии и евангелия доказывал им безбожность стремлений революционеров.
К следующему дню я должен был эти слова выучить, — и чтение это начиналось с того,
что папа у меня спрашивал слова.
Я вполне был убежден, — папа читает со мною потому,
что и ему самому все это было ужасно интересно. А теперь я думаю: сколько своего времени он отдавал мне, — и как незаметно, так
что я даже не мог
к нему чувствовать за это благодарности!
Едем в тарантасе по дороге. Мужики в телегах сворачивают в стороны и, когда мы проезжаем мимо, почтительно кланяются. Это вообще все встречные мужики, которые никого из нас даже не знали, — просто потому,
что мы были господа.
К этому мы уж привыкли я считали это очень естественным. И если мужик проезжал мимо нас, глядя нам в глаза и не ломая шапки, мне становилось на душе неловко и смутно, как будто это был переодетый мужиком разбойник.
Мы встречались с Конопацкими по праздникам на елках и танцевальных вечерах у общих знакомых, изредка даже бывали друг у друга, но были взаимно равнодушны: шли
к ним, потому
что мама говорила, — это нужно, шли морщась, очень скучали и уходили с радостью. Чувствовалось, — и мы им тоже неинтересны и ненужны.
Но так было приятно с нею танцевать,
что я то и дело стал подходить
к ней.
Да! Как же я раньше этого не замечал? Удивительно милая. Мы сидели рядом, весело разговаривали, смеялись. Удивительно милая. И
к лицу ее больше всего идут именно рыжие волосы, — только не хотелось употреблять этого слова «рыжий». Густая, длинная коса была подогнута сзади и схвачена на затылке продолговатою золотою пряжкой. Это
к ней очень шло. Я это ей сказал: как будто золотая рыбка в волосах, и сказал,
что буду ее называть «золотая рыбка».
Увлечение мое морской стихией в то время давно уже кончилось. Определилась моя большая способность
к языкам. Папа говорил,
что можно бы мне поступить на факультет восточных языков, оттуда широкая дорога в дипломаты на Востоке. Люба только
что прочла «Фрегат Палладу» Гончарова. Мы говорили о красотах Востока, я приглашал их
к себе в гости на Цейлон или в Сингапур, когда буду там консулом. Или нет, я буду не консулом, а доктором и буду лечить Наташу. — Наташа, покажите язык!
И дома все время стояла перед глазами Люба, светло было, радостно на душе, и думалось: да, она ждала,
что я подойду
к ней, ей хотелось этого!
Пришел очередной номер журнала «Русская речь», — папа выписывал этот журнал. На первых страницах, в траурных черных рамках, было напечатано длинное стихотворение А. А. Навроцкого, редактора журнала, на смерть Александра II. Оно произвело на меня очень сильное впечатление, и мне стыдно стало,
что я так легко относился
к тому,
что случилось. Я много и часто перечитывал это стихотворение, многие отрывки до сих пор помню наизусть. Начиналось так...
Я разом задохнулся, сердце екнуло от радости и смущения. Я сейчас же догадался,
что это — Конопацкие. Они еще на святках обещались мне прийти
к нам в сад, когда кончатся экзамены. Я бросился в переднюю, неприятно чувствуя,
что совершенно красен от смущения.
Так полна была душа, так радостно все в ней сверкало, билось и пело,
что хотелось кому-то принести эту невместимую радость, благодарственного жертвою сложить
к чьим-то ногам и молиться и широко простирать руки…
И теперь, из окутанного тенью угла, с тою же мукою глаза устремлялись вверх, а я искоса поглядывал на это лицо, — и в первый раз в душе шевельнулась вражда
к нему… Эти глаза опять хотели и теперешнюю мою радость сделать мелкою, заставить меня стыдиться ее. И, под этими чуждыми земной радости глазами, мне уже становилось за себя стыдно и неловко… Почему?! За
что? Я ничего не смел осознать,
что буйно и протестующе билось в душе, но тут между ним и много легла первая разделяющая черта.
Всегда, когда я откуда-нибудь приезжал домой, я мог неожиданно встретить строгое, укоризненное осуждение, потому
что нигде
к нам не предъявляли таких несгибающихся моральных требовании, как дома.
Может быть, тут уже наследственно, с кровью, передается склонность
к курению (передается же склонность
к пьянству); несомненно,
что организм детей приучается с раннего детства
к никотину, потому
что они все время вдыхают табачный дым курящего отца.
Пополоскал. Совестно глядеть папе и маме в глаза. Противно,
что прячешься. На следующий день сделал над собою усилие, подошел
к папе и рассказал, как мы вчера курили.