Я был в полном недоумении. Но одно мне стало ясно: если бы в
жизни Толстой увидел упадочника-индуса, отдающего себя на корм голодной тигрице, — он почувствовал бы в этом только величайшее поругание жизни, и ему стало бы душно, как в гробу под землей.
Неточные совпадения
— Верно! Молчать, молчать — самое лучшее. Эх! Брошу все, уеду в деревню к Глебу Успенскому или
Толстому, наймусь в работники: хоть здоровая
жизнь будет… Тяжко в душе у меня! Так тяжко!
У Андреева не было интереса к живой, конкретной
жизни, его не тянуло к ее изучению, как всегда тянуло, например, Льва
Толстого, — жадно, подобно ястребу, кидавшегося на все, что давала для изучения
жизнь.
Жить бок о бок с
Толстым, постоянно видеть его в интимной, домашней обстановке — не показным, а настоящим, увидеть то, что так редко удается видеть людям, — что такое великий человек в подлинной своей
жизни.
Я в то время писал свою книгу о Достоевском и Льве
Толстом «Живая
жизнь».
В романе мы видим отражение глубочайшей душевной сущности
Толстого, — его непоколебимую веру в то, что
жизнь по существу своему светла и радостна, что она твердою рукою ведет человека к счастью и гармонии и что человек сам виноват, если не следует ее призывам.
Безусловно желательными и ценными участниками сборников мне представлялись Сергеев-Ценский, от мрачного пессимизма и словесных выкрутасов первых своих вещей перешедший к таким ясным, утверждающим
жизнь вещам, как «Медвежонок» и «Недра», Иван Шмелев и Алексей
Толстой, полные нутряной, земляной силы; конечно, Куприн; приемлемым во многих вещах казался и Бунин, а «Ночного разговора» его, как я прямо заявил ему, я бы печатать не стал.
«Тополь знал, что умирает», «черемуха почуяла, что ей не жить». У Толстого это не поэтические образы, не вкладывание в неодушевленные предметы человеческих чувств, как делают баснописцы. Пусть не в тех формах, как человек, — но все же тополь и черемуха действительно знают что-то и чувствуют. Эту тайную их
жизнь Толстой живо ощущает душою, и жизнь эта роднит дерево с человеком.
На что уж Советская власть беспощадна ко всяким имущественным привилегиям, а и она вскоре после своего установления поспешила назначить исключительно-крупную пенсию — да еще не самому Толстому, тогда уже умершему, а его вдове, игравшей в последнем периоде
жизни Толстого весьма сомнительную роль.
Я был в полном недоумении. Но теперь я понимаю. Это Наташа возмутилась в его душе и сказала про самоотверженную девушку: «она — неимущий; в ней нет эгоизма, — и любовь ее пустоцветна». И теперь для меня совершенно несомненно: если бы в
жизни Толстой увидел упадочника-индуса, отдающего себя на корм голодной тигрице, он почувствовал бы в этом только величайшее поругание жизни, и ему стало бы душно, как в гробу под землей.
Неточные совпадения
Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще
толстая тетрадь, где он рассказывает всю
жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.
Но вы, как и большинство, слушаете голоса всех нехитрых истин сквозь
толстое стекло
жизни; они кричат, но вы не услышите.
Они казались стенами, заключившими
жизнь в самой
толще своей.
А
Толстой — человек мира, его читают все народы, —
жизнь бесчеловечна, позорна, лжива, говорит он.
Вслед за ним явился
толстый — и страховидный поэт с растрепанными и давно не мытыми волосами; узкобедрая девица в клетчатой шотландской юбке и красной кофточке, глубоко открывавшей грудь; синещекий, черноглазый адвокат-либерал, известный своей распутной
жизнью, курчавый, точно баран, и носатый, как армянин; в полчаса набралось еще человек пять.