Неточные совпадения
— Но погоди, — сказал Иван Ильич. — Ведь вы сами при Керенском боролись против смертной казни, вы Церетели называли палачом. И я помню, я сам читал в газетах твою речь в Могилеве: ты от лица пролетариата заявлял
солдатам, что совесть пролетариата не мирится и никогда не примирится со смертною казнью. Единственный раз, когда я тебе готов
был рукоплескать. И что же теперь?
За низкими сараями артиллеристы торопливо устанавливали орудия с длинными хоботами.
Солдаты пробивали в глиняных оградах бойницы. К деревне крупной рысью подъезжал отряд лохматых казаков, лошади играли. И везде солнце сверкало, и
была бодрящая прохлада утра, и кипела взволнованная работа, и таинственно бухали в туманной дали редкие орудийные выстрелы. Скоро тут закрутится сверкающая смерть. Лица всех
были сосредоточенны, серьезны — и как прекрасны!
Он подошел к туалету и стал выдвигать ящички. Нашел два футляра с колечками и опустил колечки в карман. Венецианское зеркало туалета с невиданною четкостью отразило его лицо. Он выпрямился и подправил черные свои усики; заглянул в зеркало и другой
солдат, совсем молодой. Его Агапов с удивлением вдруг узнал. Это
был Мишка, сын штукатура Глухаря. И третьего он узнал — прыщеватого, с опухлым лицом: тоже деревенский, Левченко.
Он сдернул одеяло. Как в горячем сне,
был в глазах розовый, душистый сумрак, и белые девические плечи, и колеблющийся батист рубашки, гладкий на выпуклостях. Кружило голову от сладкого ощущения власти и нарушаемой запретности, и от выпитого вина, и от женской наготы. Мать закутала Асю одеялом. Из соседней комнаты вышла, наскоро одетая, Майя. Обе девушки сидели на кушетке, испуганные и прекрасные.
Солдаты скидывали с их постелей белые простыни и тюфяки, полные тепла молодых тел, шарили в комодах и шкапах.
Солдаты неуверенно оглядели закопченную кухню, заглянули в убогую Катину каморку, потом пошли в спальню.
Было грязно, бедно. Белоусый для виду приподнял за угол тюфяк неубранной постели.
Солдаты с недоумением смотрели на нее, и лица их становились все более настороженными. И все больше сама Катя чувствовала, что для них сейчас, при данном положении, то, что вытекало из ее слов,
было еще более нежизненно, чем тот утопический социализм, о котором она говорила.
Солдаты с загорающимся негодованием слушали. И
было это опять не от слов, а от грозного возмущения, каким горели слова, от гипнотического заражения ощущением неслыханной позорности совершенного.
Это
были два немецких
солдата, их каски с копьевидными верхушками стояли на столе. Катя со своею тарелкою супа села к столику. И сейчас же стала жадно по-немецки расспрашивать
солдат, — кто они, как сюда попали, почему.
Рассказала о допросе, и что она им сказала. И вдруг все кругом замерли в тяжелом молчании. Смотрели на нее и ничего не говорили. И в молчании этом Катя почувствовала холодное дыхание пришедшей за нею смерти. Но в душе все-таки
было прежнее радостное успокоение и задорный вызов. Открылась дверь,
солдат с револьвером крикнул...
Дошли пешком до ближайшей деревни. Леонид предъявил в ревкоме свои бумаги и потребовал лошадей. Дежурный член ревкома,
солдат с рыжими усами, долго разбирал бумаги, скреб в затылке, потом заявил, что лошадей нету: крестьяне заняты уборкою сена. Леонид грозно сказал, чтоб сейчас же
была подана линейка.
Солдат вздохнул и обратился к милиционеру, расхлябанно сидевшему с винтовкою на стуле.
Милиционер ушел, за ним ушел и
солдат. В комнате
было тихо, мухи бились о пыльные стекла запертых окон. На великолепном письменном столе с залитым чернилами бордовым сукном стояла чернильная склянка с затычкой из газетной бумаги. По стенам висели портреты и воззвания.
Проехали. Катя еще раз оглянулась на лошадь. По ту сторону оврага, над откосом шоссе,
солдат с винтовкою махал им рукою и что-то кричал, чего за стуком колес не
было слышно. Вдруг он присел на колено и стал целиться в линейку. Катя закричала...
Солдат ленивою походкою, не спеша, шел к ним, с винтовкою в левой руке, с нагайкою в правой.
Был он лохматый, здоровенный, с картузом на затылке, с красным лицом. Подошел и с пьяною серьезностью коротко сказал...
А
солдатам нашим это
было совершенно непонятно, и они, конечно,
были правы…
— Ну, вот… — Леонид шел, качая в руке винтовку. — В банкирском особняке, где я сейчас живу, попалось мне недавно «Преступление и наказание» Достоевского. Полкниги
солдаты повыдрали на цигарки… Стал я читать. Смешно
было. «Посмею? Не посмею?» Сидит интеллигентик и копается в душе. С какой-то совсем другой планеты человек. Ну, вот сегодня, с махновцем этим… Ты первого человека в жизни убила?
В обеденном зале Бубликовской гостиницы рядами стояли скамейки, в глубине
была сооружена сцена с занавесом; и надпись на нем: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Густо валила публика, — деревенские, больше молодежь, пограничники-солдаты. Капралов, взволнованный и радостный, распоряжался. Катю он провел в первый ряд, где уже сидело начальство, — Ханов, Гребенкин, Глухарь, все с женами своими. Но Катя отказалась и села в глубине залы, вместе с Конкордией Дмитриевной. Ей
было интересно
быть в гуще зрителей.
Восемь
солдат проходило через Арматлук. Узнали они, что
есть склад вина, дали в зубы охранявшему склад милиционеру-почтальону, прикладами сбили замок, добыли вина и стали на горке
пить. Подпили. Остановили проезжавшую по шоссе порожнюю линейку и велели извозчику-греку катать их. Все восьмеро взвалились на линейку и в сумерках долго носились вскачь по улицам дачного поселка с гиканьем и песнями. А потом стали стрелять в цель по собакам на дворах. Пьяные заснули в степи за поселком. Грек уехал.
И теперь она готова
была считать вероятным, что про него с обычным своим умилением рассказывала Надежда Александровна, — что он живет бедняком и аскетом, обедает вместе с
солдатами своей чеки, личной жизни совсем не знает.
Катя пошла в кухню. Плита
была снята, духовой шкаф и котел выломаны, виднелись закоптелые кирпичи. В комнатах, где жили
солдаты, с диванов и кресел
была срезана материя, голые пружины торчали из мочалы. Разбитые окна, грязь.
Неточные совпадения
Солдат ударил в ложечки, // Что
было вплоть до берегу // Народу — все сбегается. // Ударил — и запел:
Пришел
солдат с медалями, // Чуть жив, а
выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, // В чем счастие солдатское? // Да не таись, смотри!» // — А в том, во-первых, счастие, // Что в двадцати сражениях // Я
был, а не убит! // А во-вторых, важней того, // Я и во время мирное // Ходил ни сыт ни голоден, // А смерти не дался! // А в-третьих — за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай — жив!
Милон. Не могу. Мне велено и
солдат вести без промедления… да, сверх того, я сам горю нетерпением
быть в Москве.
Милон. Я подвергал ее, как прочие. Тут храбрость
была такое качество сердца, какое
солдату велит иметь начальник, а офицеру честь. Признаюсь вам искренно, что показать прямой неустрашимости не имел я еще никакого случая, испытать же себя сердечно желаю.
Без труда склонив на свою сторону четырех
солдат местной инвалидной команды и
будучи тайно поддерживаема польскою интригою, эта бездельная проходимица овладела умами почти мгновенно.