Заплатить было нечем. Назавтра пришли милиционеры и увели Мириманова. Любовь Алексеевна проводила его до ворот Особого отдела. Дальше ее не пустили. Но она видела решетчатые отдушины подвалов, где сидели заключенные, в отдушины несло сырым и спертым холодом. А толпившиеся у ворот родственники сообщили ей, что заключенные спят на голом цементном полу.
Неточные совпадения
— Ну, нечего тогда разговаривать. Столько
платить не можем. Не надо.
Пейте сами.
Живет она с маленькой дочкой и старухой матерью у Бубликова, все, что
было, распродала, он ее гонит из комнаты, что не
платит.
— Все это, конечно, очень хорошо. Но ведь для того, чтоб такую огромную программу провести в жизнь, нужны средства богатейшего государства. Программы намечают широчайшие, а средств не дают. Народным учителям мы до сих пор не
заплатили жалованья. Дело мы развертываем, а чем
будем платить?
Он сообщил, между прочим, что несколько барышень-дачниц хотят открыть частную школу. Болгары охотно соглашаются
платить, потому что программа предполагается много шире программы народной школы; особенно почему-то их прельщает, что дети их
будут учиться французскому языку.
— Ничего! Скоро просветим! — сказал Леонид. — Кто сам босой, тот не
будет плакать над ботинками, снятыми с богача.
И горько
плакали, и с ужасом думали, что
будет с отцом, когда он узнает.
Рассказал Корсаков, как обыватель приехал в Берлин, как напрасно разыскивал Жилотдел, как приехал в гостиницу. Таинственно отзывает швейцара. — «Дело, товарищ, вот в чем: мне нужно переночевать. Так, где-нибудь! Я не прихотлив. Вот, хоть здесь, под лестницей, куда сор заметают. Я вам за это
заплачу двести марок». — «Да пожалуйте в номер. У нас самый лучший номер стоит семьдесят марок». — «
Суть, видите ли, в том, что я поздно приехал, Жилотдел
был уже заперт, и у меня нет ордера…»
Вера во сне стонала, потом вдруг
заплакала протяжно, всхлипывающе. Вздрогнула и замолчала, и закутала одеялом голову. Должно
быть, проснулась от собственного
плача.
Гуще становились сумерки. Зеленая вечерняя звезда ярко горела меж скал. Особенная, редкая тишина лежала над поселком, и четко слышен
был лай собачонки на деревне. Они долго сидели вместе, пожимали друг другу руки и молчали. Иван Ильич пошел спать. Катя тоже легла, но не могла заснуть. Душа металась, и тосковала, и беззвучно
плакала.
Мая извивается игриво, песчаные мели выглядывают так гостеприимно, как будто говорят: «Мы вас задержим, задержим»; лес не темный и не мелкий частокол, как на болотах, но заметно покрупнел к реке; стал чаще являться осинник и сосняк. Всему этому несказанно обрадовался Иван Григорьев. «Вон осинничек, вон соснячок!» — говорил он приветливо, указывая на знакомые деревья. Лодка готова, хлеб выпечен, мясо взято — едем. Теперь
платить будем прогоны по числу людей, то есть сколько будет гребцов на лодках.
Опять нотабене. Никогда и ничего такого особенного не значил наш монастырь в его жизни, и никаких горьких слез не проливал он из-за него. Но он до того увлекся выделанными слезами своими, что на одно мгновение чуть было себе сам не поверил; даже
заплакал было от умиления; но в тот же миг почувствовал, что пора поворачивать оглобли назад. Игумен на злобную ложь его наклонил голову и опять внушительно произнес:
Неточные совпадения
Наскучило идти — берешь извозчика и сидишь себе как барин, а не хочешь
заплатить ему — изволь: у каждого дома
есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет.
Вот теперь трактирщик сказал, что не дам вам
есть, пока не
заплатите за прежнее; ну, а коли не
заплатим?
Добчинский. Он! и денег не
платит и не едет. Кому же б
быть, как не ему? И подорожная прописана в Саратов.
Слуга. Так-с. Он говорил: «Я ему обедать не дам, покамест он не
заплатит мне за прежнее». Таков уж ответ его
был.
И
был сначала тихонький: // «
Платите сколько можете».