Неточные совпадения
Да, мало
что хорошего вспомнишь за эти прожитые три года. Сидеть в своей раковине, со страхом озираться вокруг, видеть опасность и сознавать,
что единственное спасение для
тебя — уничтожиться, уничтожиться телом, душою, всем, чтоб ничего от
тебя не осталось… Можно ли с этим жить? Невесело сознаваться, но я именно в таком настроении прожил все эти три года.
Сознавай тогда,
что ты идешь не по своей воле, протестуй всем своим существом, — оно все-таки делает по-своему.
И кажется
тебе,
что никто никогда не переживал ничего подобного,
что ты — какой-то странный урод, выброшенный на свет теперешним странным, неопределенным временем…
— Наташа,
что это значит,
что у
тебя волосы распущены?
— А
что же
ты, Дмитрий, макарон к котлетам не взял? — спохватился дядя. — Дай я
тебе положу.
— Ну, Митечка, рассказывай же,
что ты это время поделывал, — сказала Софья Алексеевна, кладя мне руку на локоть.
Пальцы Веры с невозможною быстротою бегали по клавишам; бешено-веселые звуки крутились, захватывали и шаловливо уносили куда-то. Хотелось смеяться, смеяться без конца, и дурачиться, и радоваться тому,
что и
ты молод… Раздались громовые заключительные аккорды Вера опустила крышку рояля и быстро встала.
— Ах, Лида, Лида! За
что ты меня ожесточаешь? — меланхолически произнес Петька. — Если бы
ты могла знать чувства мужского сердца!
— О-ох, Наташа, Наташа! — вздохнула Вера, поднимаясь и еле бредя к лодке. —
Что ты со мною делаешь!
— Митя, расскажи, за
что тебя со службы выгнали, — сказала она, с детскою ласкою заглядывая мне в глаза.
— К
чему ты это сказал? — с усмешкою спросила Соня.
— Ах, Митя, если бы
ты знал, как я рада,
что ты приехал! — вдруг вполголоса сказала она и с быстрой, радостной улыбкой взглянула на меня из-под. поднятой руки.
— Ну, можно ли, Наташа, так?!.
Что,
ты больно ушиблась?
— Ах, Митя, какой
ты чудак! — рассмеялась она. — Ну,
что это — из-за каждого пустяка такую тревогу подымать.
— Это бог знает
что такое! — сердито встретила ее Соня. — Право, ведь всему есть мера. Этакая глупость!.. Недоставало, чтобы
ты себе сломала ногу.
— Да в
чем дело? Миша, за
что ты его? — спросила Соня.
— А я почем знал,
что это твой нос?
Ты бы сказал. А то я вижу, морква какая-то торчит, — длинная, мокрая… Мне, конечно, интересно.
—
Что ж
ты, Наташа, с Митею не здороваешься? — сказала Софья Алексеевна. — Ведь он с твоими «принципами» не знаком и может обидеться.
— Вот хорошо,
что мы с
тобою встретились! Если бы я знал, я бы нарочно именно сюда поехал. Посмотри, утро какое: едешь и не надышишься… Неужели
ты уже домой? Поедем дальше, хочешь?…
—
Ты еще не видел этого Дениса, он всего два года здесь лесником. Такой потешный старичок, — маленький, худенький… Как-то, когда он только
что поступил, мама случайно заехала сюда; увидала его: «Голубчик мой, да
что же
ты за сторож? Ведь
тебя всякий обидит!» А он отвечает: «Ничего, барыня, меня не найдут…»
— Голубчик Денис, да почему же
ты думаешь,
что именно по акцизной?!
— Помнишь, Митя, — вдруг решительно заговорила Наташа, — помнишь,
ты говорил недавно о сознании,
что живешь не напрасно, —
что это самое главное в жизни… Я и прежде, до
тебя, много думала об этом… Ведь это ужасно — жить и ничего не видеть впереди: кому
ты нужна? Ведь это сознание, о котором
ты говорил, — ведь это самое большое счастье…
— Я слышал,
что ты прошлую зиму занималась здесь с деревенскими ребятами, — проговорил я. — Ну, как
ты, с охотою занималась, нравится
тебе это дело?
—
Что тебе, братец? — спросил Николай Иванович.
— Митя! Помнишь, мы раз с
тобою шли по саду, я
тебя спрашивала,
что мне делать?
Ты говорил тогда про сельскую учительницу. Скажи мне правду:
ты верил в то,
что говорил?
—
Что тебе сказать на это? — ответил я наконец.
Я видел, как
ты смотрела на меня, когда я сюда приехал, видел,
что ты чего-то ждала от меня.
Жить — и ничего не видеть впереди; блуждать в темноте, горько упрекать себя за то,
что нет у
тебя сильного ума, который бы вывел на дорогу, — как будто
ты в этом виноват.
Ты подозреваешь,
что я сам не верю…
И
ты поверишь,
что я не фразы говорю.
Я больше
тебя читал, больше видел жизнь, но со мною то же,
что с
тобой: я не знаю! — в этом вся мука.
— Я все-таки думаю,
что ты ошибаешься, — тихо сказала она, глядя вдоль реки, тускло сверкавшей в темноте. — Неужели правда необходимо быть таким рабом времени? Мне кажется,
что ты перенес на всех то,
что сам переживаешь.
— О боже
ты мой! — в ужасе воскликнула тетя. — Ну, слава богу еще,
что этого так не оставили: все-таки на них теперь страх будет.
—
Ты, матушка, слишком-то не дури! — строго прикрикнул фельдшер. — С
чего это доктор вашу воду пить станет?
— Ну,
что ты с нею станешь делать? Давайте вашу воду.
— Говорите-ка вот с ними, господин доктор!.. Ни за
что за вами не хотели посылать: пройдет, говорят, и так. А я смотрю, уж кончается человек, на ладан дышит.
Что ты, я говорю, Аксиньюшка, али
ты своему мужу не жена? Тут только один доктор и может понимать.
— Ну, ну, Иван,
чего ты, всамом деле? — сказал фельдшер. — Словно баба какая, ничего не понимаешь!
— Небось кисленького хочется
тебе; купи огурчиков или
чего такого… Эх, Андрюша, Андрюша!
—
Чего же
ты плачешь? — спрашивает Степан Бондарев, с любопытством и как-то недоверчиво глядя на него.
Тонешь и задыхаешься в массе мелочей, с которыми
ты не в состоянии ничего поделать; жаль,
что не чувствуешь себя способным сказать: «Э, моя ли в том вина?
Да, весело жить! Весело видеть, как вокруг
тебя кипит живое дело, как самого
тебя это дело захватывает целиком, весело видеть,
что не даром тратятся силы, и сознавать, — я не хочу стесняться, — сознавать,
что ты не лишний человек и умеешь работать.
Кругом десятками умирают люди, смерть самому
тебе заглядывает в лицо, — и ко всему этому относишься совершенно равнодушно:
чего они боятся умирать? Ведь это такие пустяки и вовсе не страшно.
Подходит Ванька Ермолаев, токарь по металлу: «А
что, почтенный, нельзя ли, говорит, ваших докторей-фершалов побеспокоить?» — «На
что они, говорю,
тебе?» — «А на то, чтоб их не было.
— «Ишь, говорят, тоже фершал выискался! — продолжал он. — Иди, иди, говорят, а то мы
тебя замуздаем по рылу!» — «
Что ж, говорю, я пойду!» — Повернулся, — вдруг меня кто-то сзади по шее. Бросились на меня, начали бить… Я вырвался, ударился бежать. Добежал до Серебрянки; остановился: куда идти? Никого у меня нету… Я пошел и заплакал. Думаю: пойду к доктору. Скучно мне стало, скучно: за
что?…
—
Что такое? Мы — народ морим?! Откуда это
ты, старик, выдумал? Народу у меня в больнице лежало много, —
что же, из них кто-нибудь это сказал
тебе?… Не может быть! Спросить многих можно, — мало ли у нас выздоровело! Рыков Иван, Артюшин, Кепанов, Филиппов… Все у меня в больнице лежали.
Ты от них это слышал, это они говорили
тебе? — настойчиво спросил я.
— Ведь вот, господа, пришли вы сюда, шумите… А из-за
чего? Вы говорите, народ помирает. Ну, а рассудите сами, кто в этом виноват. Говорил я вам сколько раз: поосторожнее будьте с зеленью, не пейте сырой воды. Ведь кругом ходит зараза. Разорение вам какое,
что ли, воду прокипятить? А поди
ты вот, не хотите. А как схватит человека, — доктора виноваты. Вот у меня недавно один умер: шесть арбузов натощак съел! Ну скажите, кто тут виноват? Или вот с водкой: говорил я вам, не пейте водки, от нее слабеет желудок…
Нужно умирать. Не смерть страшна мне: жизнь холодная и тусклая, полная бесплодных угрызений, — бог с нею! Я об ней не жалею. Но так умирать!.. За
что ты боролся, во имя
чего умер?
Чего ты достиг своею смертью?
Ты только жертва, жертва бессмысленная, никому не нужная… И напрасно все твое существо протестует против обидной ненужности этой жертвы: так и должно было быть…