Неточные совпадения
Внимание читателя привлекается лишь к таким страницам истории
мысли, которые имеют прямое значение для более отчетливого выявления собственных идей автора (хотя, конечно, при этом и прилагается забота, чтобы при эпизодическом изложении не
было существенных пробелов).
В интересах четкости и стройности изложения в книге введено два шрифта, причем историко-литературные экскурсы и сопоставления напечатаны более мелко и могут
быть даже опускаемы при чтении без разрыва целостной ткани
мысли.
Религия вне морального ее трактования кажется ему идолопоклонством — Abgötterei [«Идолопоклонство в практическом смысле — это все еще та религия, которая
мыслит высшее существо со свойствами, по которым и нечто другое, а не моральность сама по себе может
быть подходящим условием для того, чтобы сообразоваться с его волей во всем, что в состоянии делать человек» (там же С. 497).].
Религия (как это справедливо заметил Фейербах) всегда
есть раздвоение человека с самим собой, отношение его к себе как к другому, второму, не-одному, не-единствен-ному, но связанному, соединенному, соотносящемуся [Эту
мысль Л. Фейербах неоднократно высказывает в «Сущности христианства» и в «Лекциях о сущности религии».
Религиозный опыт в своей непосредственности не
есть ни научный, ни философский, ни эстетический, ни этический, и, подобно тому как умом нельзя познать красоту (а можно о ней только подумать), так лишь бледное представление о опаляющем огне религиозного переживания дается
мыслью.
Но разве это возможно? разве не знаю я еще с семинарии, что Бога нет, разве вообще об этом может
быть разговор? могу ли я в этих
мыслях признаться даже себе самому, не стыдясь своего малодушия, не испытывая панического страха пред «научностью» и ее синедрионом?
Если придется потом для себя и для других «теоретически» оправдывать и осмысливать этот прыжок, потребуется много лет упорного труда в разных областях
мысли и знания, и всего этого
будет мало, недостаточно.
Всякая религия
есть по
сути религия спасения… как следует
мыслить религиозное отношение, чтобы через спасение добиться желаемого удовлетворения без противоречия с самим собой (нем.).
«Высшие миры», которых достигать учит «духовное знание», строго говоря,
есть наш же собственный мир, воспринимаемый лишь более широко и глубоко; и как бы далеко ни пошли мы в таком познании, как бы высоко ни поднялись по лестнице «посвящений», все же оно остается в пределах нашего мира, ему имманентно [Эта
мысль находит ясное выражение в книге Эмиля Метнера.
Бог, как Трансцендентное, бесконечно, абсолютно далек и чужд миру, к Нему нет и не может
быть никаких закономерных, методических путей, но именно поэтому Он в снисхождении Своем становится бесконечно близок нам,
есть самое близкое, самое интимное, самое внутреннее, самое имманентное в нас, находится ближе к нам, чем мы сами [Эту
мысль с особенной яркостью в мистической литературе из восточных церковных писателей выражает Николай Кавасила (XIV век), из западных Фома Кемпийский (О подражании Христу).
Гегелевский панлогизм
есть вместе с тем и самый радикальный имманентизм, какой только знает история
мысли, ибо в нем человеческое мышление, пройдя очистительный «феноменологический» путь, становится уже не человеческим, а божественным, даже самим божеством.
Основная
мысль оккультизма, именно, что область возможного и доступного человеку опыта и количественно и качественно может
быть углублена и расширена путем соответствующей психической тренировки, «развития высших способностей», сама по себе еще не приводит непременно к имманентизму.
Как известно, главная
мысль Шлейермахера состоит в том, что собственная область религии
есть чувство, которое по природе своей религиозно.
Вообще в истории
мысли это
есть предельный пункт унижения религии под видом ее защиты, ибо мужественнее и естественнее прямо признать, что религии нет и она вообще невозможна, нежели в самый темный угол сознания, пользуясь его сумерками, упрятывать религию.
«Все в человеке, для чего почвой является
мысль, может
быть облечено в форму чувства: право, свобода, нравственность и т. д…. но это не
есть заслуга чувства, что содержание его является истинным…
Сторонникам подобного понимания мифа не приходит даже на
мысль такой простой, а вместе с тем и основной вопрос: чем же
был миф для самих мифотворцев, в сознании которых он зарождался, что они сами думали о рождающемся в них мифе?
Если же миф
есть событие, то и
мыслить его надо сугубо реалистически: иначе сказать, в мифе речь идет не об отвлеченных понятиях, но о самих реальностях.
История догматов показывает, что поводом для их установления и провозглашения чаще всего являлись те или иные ереси, т. е. уклонения не только религиозной
мысли, но и, прежде всего, религиозной жизни (ведь очевидно же, напр., что арианство
есть совершенно иное восприятие христианства, нежели церковно-православное).
Другие отвергают догмат во имя религиозного целомудрия: им кажется, что выраженная в догматической формуле вера не
есть уже вера, как и «
мысль изреченная
есть ложь» [Цитата из стихотворения Ф. И. Тютчева «Silentium!» (1830) (Тютчев Ф. И. Соч...
Все, что переживается нами в душевной жизни, становится
мыслью, проходит чрез
мысль, хотя не
есть только
мысль и никогда без остатка не выражается в слове.
Без этого же порождения она
есть невоплотившаяся
мысль, нечто недоношенное,
мысли не превышающее, но не досягающее.
Мысль первее нашего разума, «в начале бе Слово», и хотя наш теперешний разум вовсе не
есть нечто высшее и последнее, ибо он может и должен
быть превзойден, но превзойти
мысль уже невозможно — она
есть онтологическое определение космического бытия, соответствующее второй божественной ипостаси Логоса: «вся тем быша, и без него ничто же бысть, еже бысть» (Ио. 11:3).
Т. 2. С. 207–380).] или кантианцы (как бы ни
была скудна их догматика), но и как будто антидогматические «мистики»: об этом свидетельствуют их писания, в которых обычно мы находим более или менее выявленную мистическую систему, т. е. совокупность «догматов», да и возможно ли передать словом то, что совершенно чуждо
мысли?
Трудность философской проблемы догмата и состоит в этой противоречивости его логической характеристики: с одной стороны, он
есть суждение в понятиях и, стало
быть, принадлежит имманентному, самопорождающемуся и непрерывному мышлению, а с другой — он трансцендентен
мысли, вносит в нее прерывность, нарушает ее самопорождение, падает, как аэролит, на укатанное поле мышления.
Amor intellectuales ведь в том и осуществляется, что предмет его становится проблемой для
мысли; это
есть пафос исследования.
Самодостоверным основанием для философии, относительно которого она уже не имеет возможности сомневаться и далее проблематизировать, следовательно, уже принципиально не проблематичным, а догматичным (ибо догматичность и
есть философская антитеза проблематичности), является, бесспорно, мышление: cogito — ergo sum [
Мыслю, следовательно существую (лат.) — одно из основных положений философии Р. Декарта.], говорит о себе философия.
И самое учение Платона об идеях как основе познания может
быть понято как учение о мифической структуре
мысли, миф, касание трансцендентного, «умного бытия», предшествует логически, дает основу для отвлеченного рационального познания [Cp. свящ.
Бог
есть не высшее ощущение, но высшая
мысль» (38) [Ср. там же.
Основная
мысль Гегеля о различии между религией и философией состоит, как мы уже знаем, в том, что «религия
есть истинное содержание, но только в форме представления» (94) [Ср. там же.
С. 324.], «представление мое
есть образ, как он возвышен уже до формы всеобщности
мысли, так что удерживается лишь одно основное определение, составляющее сущность предмета и предносящееся представляющему духу» (84) [Ср. там же.
Отличительной особенностью философской и религиозной точки зрения Гегеля является то, что мышление совершенно адекватно истине, даже более,
есть прямо самосознание истины:
мысль о божестве, само божество и самосознание божества
есть одно и то же.
Панлогистический идеализм договаривает здесь до конца основную
мысль субъективного идеализма: именно esse-percipi [Esse «est» percipi (лат.) — существовать — значит
быть воспринимаемым.
В современном немецком идеализме эти же мотивы звучат скрыто и нерешительно, хотя неокантианский имманентизм, тоже устраняющий трагедию
мысли, постольку
есть робкое повторение Гегеля.
Тогда он представится в надлежащем свете, именно как особое проявление религиозной жизни, хотя сухое и рассудочное, как напряженная
мысль о религии, связанная с ее изучением, а ведь и
мысль, и научное постижение
есть тоже жизнь, совершается не вне человеческого духа.
Антиномия
есть явный знак известной трансцендентности предмета
мысли для мышления и вместе с тем крушение рассудочного, гносеологического имманентизма.
Таким исходным элементом для Когена является понятие бесконечно малого.])
есть самообман, ибо условно методологические операции
мысли, служащие лишь для ассимилирования
мыслью ее объекта, здесь смешиваются с самим объектом.
Мысль рождается не из пустоты самопорождения, ибо человек не Бог и ничего сотворить не может, она рефлектируется из массы переживаний, из опыта, который
есть отнюдь не свободно полагаемый, но принудительно данный объект
мысли [Эту
мысль С. Н. Булгаков впоследствии развил в своей работе «Трагедия философии» (1920–1921), о которой писал в предисловии: «Внутренняя тема ее — общая и с более ранними моими работами (в частности, «Свет невечерний») — о природе отношений между философией и религией, или о религиозно-интуитивных отношенях между философией и религией, или о религиозно-интуитивных основах всякого философствования.
Скорее это НЕ
есть отрицающее всякое высказывание ά: αόριστος, άπειρος, άμορφος [Неограниченный, бесконечный, бесформенный (греч.).] — не столько отрицание того или иного определения, сколько его отсутствие, выражение невыразимого, жест трансцендентного в имманентном, предел для
мысли и для сознания, за которым оно гаснет и погружается в ночь.
Что оно стало бы
мыслить? самого себя? но тогда оно
будет ранее мышления неведающим и нуждающимся в мышлении, для того чтобы познать самого себя,
будучи в то же время самодовлеющим (αυτάρκης).
Поэтому, хотя оно само не знает себя и не
мыслит себя, не
будет у него незнания; ибо незнание возникает при наличности другого, когда одно не знает другого.
Мышление (νόησις) не
мыслит, но
есть причина мышления для другого; причина же нетожественна с причиненным, именно причина не
есть что-либо из всего причиненного.
Как и в прочем невозможно
мыслить что-либо, если думать о чуждом и заниматься другим, и ничего нельзя присоединять к предмету
мысли, чтобы получился самый этот предмет, — так же следует поступать и здесь, ибо, имея представление другого в душе, нельзя этого
мыслить вследствие действия представления, и душа, охваченная и связанная другим, не может получить впечатления от представления противоположного; но, как говорится о материи, она должна
быть бескачественна, если должна воспринимать образы (τύπους) всех вещей, также и душа должна
быть в еще большей степени бесформенна, раз в ней не должно
быть препятствия для ее наполнения и просвещения высшей (της πρώτης) природой.
Но то
было само единым, не имея никакого различия ни в себе, ни с другим, ибо ничто не двигалось в нем, никакая похоть (θυμός), никакое желание чего-либо иного не
было по его восхождении (τω άναβεβηκοτι), так же, как никакое понятие, никакая
мысль, вообще не он сам, если можно так выразиться.
Хотя Он нигде, но все чрез Него, а в Нем, как не существующем, ничто (ως μη δντι μηδέν) из всего, и напротив, все в Нем, как везде сущем; с другой стороны, чрез Него все, потому что Он сам нигде и наполняет все как всюду сущий» (S. Maximi Scholia in 1. de d. п., col. 204–205).], αΰτΟ δε ουδέν (и именно ουδέν, а не μηδέν), как изъятое из всего сущего (ως πάντων ύπερουσίως έξηρημένων), ибо оно выше всякого качества, движения, жизни, воображения, представления, имени, слов, разума, размышления, сущности, состояния, положения, единения, границы, безграничности и всего существующего» (ib.) [Св. Максим комментирует эту
мысль так: «Он сам
есть виновник и ничто (μηδέν), ибо все, как последствие, вытекает из Него, согласно причинам как бытия, так и небытия; ведь само ничто
есть лишение (στέρησις), ибо оно имеет бытие чрез то, что оно
есть ничто из существующего; а не сущий (μη ων) существует чрез бытие и сверхбытие (ΰπερεΐναι),
будучи всем, как Творец, и ничто, как превышающий все (ΰπερβεβηκώς), а еще более
будучи трансцендентным и сверхбытийным» (ιϊπεραναβεβηκώς και ύπερουσίως ων) (S.
И о всяком образе и сравнении, помощью которого стали бы
мыслить Тебя, я знаю, что это не
есть соответствующий Тебе образ.
Потому что все заключено в
мысли, а
мысль Святого, да
будет благословен, скрыта, тайна и слишком возвышенна, чтобы могло его достигнуть и коснуться понимание человека.
Это совершенно своеобразное отношение между Абсолютным и относительным может
быть определено как самосознание тварности, выражающее собой онтологическое отношение твари к Творцу [К этой
мысли приближался Шлейермахер в своем определении религии как «schlechlhinniges Abhängigkeilsgefühl» — чувство (онтологической) зависимости как таковое.].
Однако закон непрерывности и непротиворечивости дискурсивного мышления имеет силу лишь в его собственном русле, а не там, где разум обращается на свои собственные основы, корни
мысли и бытия, причем вскрываются для него непреодолимые, а вместе и неустранимые антиномии, которые все же должны
быть им до конца осознаны.
История
мысли подчеркнула, однако, скорее второе понимание — в духе эманативного монизма (так преломилось это учение, напр., у Я. Беме;
быть может, в нем же следует искать прототип учения Спинозы об единой субстанции, существующей во многих модусах и атрибутах).
Влияния неоплатонизма, сознательные или бессознательные, обладают большой живучестью и в христианском богословии — неоплатонический уклон
мысли и чувства
есть опасность, постоянно подстерегающая и христианскую философию.