Неточные совпадения
И вдруг в
тот час заволновалась, зарадовалась, задрожала душа: а если есть… если не пустыня, не ложь, не маска, не
смерть, но Он, благой и любящий Отец, Его риза, Его любовь…
Хотелось в эту минуту умереть, душа просила
смерти в сладостной истоме, чтобы радостно, восторженно изойти в
то, что высилось, искрилось и сияло красой первоздания.
И глубоко внизу, вдали остались зной, муки, стенания,
смерть, — на самом же деле не это было, потому что есть
то, и теперь раскрыто…
Духовный источник мироутверждения заключается в обращенности духа ко многому и отвращенности от Божественного единого ничто [Эта жизнь (тварности и раздора) должна прийти в ничто… таким образом в
той же жизни, в какой я ощущаю свою яйность (Ichheit), грех и
смерть; она должна сойти в ничто, ибо в жизни, каковая есть Бог во мне, я враждебен смерт и и греху; и по жизни, которая есть еще в моей яйности, я чужд ничто как Божеств» (dem Nichts als der Gottheit) (IV, 359, § 63).
А что рождено из
смерти, как из четырех элементов, как-то скот и вся жизнь из четырех элементов,
то не получит более тела; так же и дух их рожден из четырех элементов, он разрушается вместе с элементами, и остается лишь фигура элементальных сущностей, как четырех вырождений.
Небытие, ничто, всюду просвечивает в бытии, оно участвует в бытии, подобно
тому как
смерть в известном смысле участвует в жизни как ее изнанка или
тьма в свете и холод в жаре.
Но наряду с ним в холоде
смерти, как и в палящем вращении «огненного колеса бытия», ощущается бездна укона, край бытия, кромешная
тьма, смотрящая пустыми своими глазницами.
Должны существовать идеи не только настоящих вещей, но и прошедших, даже идеи отрицания, относительного, гибнущего,
смерти, уничтожения и под Сила этого аргумента заключается в прямом отожествлении понятий, возникающих в мире явлений и по поводу их, с самыми идеями, но это прямолинейное отожествление отнюдь не вытекает из платоновского учения, ибо мир идей, хотя и имманентен миру явлений, как его основа, но вместе с
тем и принципиально от него отличается Идеи в нем погружены в становление и небытие, терпят многочисленные преломления и отражения, собственно и составляющие область относительного.
За вратами преображения останется и умрет окончательной
смертью многое из
того, что теперь неотъемлемо входит в состав нашего бытия.
«Мужество есть бесстрашие перед
смертью,
смерть же есть отдельное существование души от тела; не боится этого
тот, кто любит быть один (μόνος).
«Для
того, кому жизнь есть благо, она является таковым не потому, что есть соединение души с телом, а потому, что зло отвращается добром, но
смерть есть большее благо.
«У Господа, — говорит он, — главной целью было воскресение тела, которое имел Он совершить; ибо знамением победы над
смертью служило
то, чтобы всем показать оное, всех уверить, что совершено им уничтожение тления и даровано уже нетление телам» (Творения св. Афанасия Великого, ч. I.
Григорий поясняет, что здесь имеется в виду не восстановление тела в
том виде, какой оно имело при
смерти, и вообще не материальное тело (σώμα), но некоторое динамическое тело (είδος), через которое совершится «восстановление нашего естества в первобытное состояние» (ib., 314, 322), свойственное человеку до грехопадения.
Метафизическая
смерть — да и
то не
смерть, но вечное умирание — низвержение в «
тьму кромешную на самый край бытия», может совершиться для нераскаянных грешников только по воле Всемогущего, — да смилуется Он над созданиями Своими!
До грехопадения человек, а в нем и все твари созданы были не бессмертными, но и не смертными: ничто, находясь в состоянии потенциальности, еще было бессильно ввести в мир
смерть, но вместе с
тем оно не было уже обессилено.
Одновременно с этим Бог пробуждает в человеке сознание его тварной свободы
тем, что дает ему закон или заповедь: «И заповедал Господь Бог, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от древа познания добра и зла не ешь от него: ибо в день, в который ты вкусишь от него,
смертью умрешь» (Быт. 2:16–17).
А вместе с
тем в мир входит
смерть, жизнь становится смертной: «возвратишься в землю, из которой взят, ибо прах ты и в прах возвратишься» (3:19).
Вместе с
тем смерть стала уже благодеянием — спасением от жизни на зачумленной земле, ибо дурной бесконечности смертной жизни, простого отсутствия
смерти, бессмертия «вечного жида» не могла бы вынести человеческая природа, и самый замысел этот был бы достоин разве лишь сатаны.
Воплотившийся Бог до конца разделил судьбу испорченного грехом мира и человека, до крестной муки и
смерти [«На землю сшел еси, да спасеши Адама, и на земли не обрет сего, Владыко, даже до ада снизшел, еси ищай» (Утреня Великой Субботы, Похвалы, статья первая, ст. 25).], и все отдельные моменты земной жизни Спасителя представляют как бы единый и слитный акт божественной жертвы [Интересную литургическую иллюстрацию этой мысли мы имеем в
том малоизвестном факте, что богослужения пред Рождеством Христовым включают в себя сознательные и преднамеренные параллели богослужению Страстной седмицы, преимущественно Великой Пятницы и Субботы, и отдельные, притом характернейшие песнопения воспроизводятся здесь лишь с необходимыми и небольшими изменениями.
Что «уподобление» понимается здесь вполне реально, свидетельствуют я дальнейшие слова
того же текста о послушании даже до
смерти крестной.], но при этом восприняв его последствия, тяготеющие над человеком, мог Господь совершить спасение мира.
Порча и растление, при отсутствии
смерти, с течением времени овладели бы человеческой жизнью настолько, что никакая праведность не могла бы оградиться от его влияния: греховному человечеству, наделенному даром бессмертия, угрожало превращение в дьяволов или, по крайней мере, приближение к
тому совершенству во зле, которое присуще лишь отцу лжи и его клевретам.
Поэтому
смерть, установляющая естественную прерывность во всех человеческих делах, а также налагающая неизбежную печать и на все человеческое творчество, спасает человека и от непрерывности в творчестве зла, а
тем ослабляет, парализует его силу.
Рассматривая и ее как отвлеченное время, мы, в сущности, не встречаем логических препятствий к
тому, чтобы раздвинуть это время в бесконечность, по крайней мере со стороны будущего, ибо это отвлеченное время ведь не знает
смерти, представляющей собой как бы конец самого времени.
При этом заранее исключается возможность
того, что душа, прошедшая чрез врата
смерти, вообще не может возвратиться в отжившее и разрушенное
смертью тело и его собою оживить, ибо и она потеряла способность оживлять тело, а не одно только тело утратило силу жизни; что поэтому воскрешение отцов сынами вообще невозможно, раз душа сама должна воскресить свое тело или получить от Бога для
того силу, и никто другой не может ее в
том заменить.
Бессмертие не есть только отсутствие
смерти или одно ее устранение, нечто отрицательное, оно есть положительная сила, связанная с духовностью тела, при которой дух совершенно овладевает плотию и ее проницает;
тем и упраздняется материя, источник
смерти и смертности.
Та плоть, которая доступна воздействию хозяйственного труда, не воскреснет в теперешнем виде, ее отделяет от воскресения порог
смерти или «изменение», ей равнозначащее для людей,
смерти не вкусивших, «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся, вдруг (εν ατόμφ), во мгновение ока, при последней трубе» (1 Кор. 15:51–52).
И если оттуда конец представляется каким-то внешним, нежданным, насильственным актом, каким обычно почитается и личная
смерть каждого отдельного человека,
то здесь конец совпадает с наступлением наибольшей зрелости, является мотивированным и закономерным, так же как и личная
смерть посылается лишь тогда, когда она своевременна для человека.
В одной из последних своих работ, «Софиология
смерти», Булгаков писал: «Если
смерти Бог не сотворил,
то это значит, что в человеке по сотворении заложена по крайней мере возможность бессмертия и отсутствует необходимость
смерти.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь и не в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам, не
то я
смертью окончу жизнь свою».
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я делаю не
то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства:
смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше, чем в «Московских ведомостях»!
— А потому терпели мы, // Что мы — богатыри. // В
том богатырство русское. // Ты думаешь, Матренушка, // Мужик — не богатырь? // И жизнь его не ратная, // И
смерть ему не писана // В бою — а богатырь! // Цепями руки кручены, // Железом ноги кованы, // Спина… леса дремучие // Прошли по ней — сломалися. // А грудь? Илья-пророк // По ней гремит — катается // На колеснице огненной… // Все терпит богатырь!
Такая рожь богатая // В
тот год у нас родилася, // Мы землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как
смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
Пришел солдат с медалями, // Чуть жив, а выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, // В чем счастие солдатское? // Да не таись, смотри!» // — А в
том, во-первых, счастие, // Что в двадцати сражениях // Я был, а не убит! // А во-вторых, важней
того, // Я и во время мирное // Ходил ни сыт ни голоден, // А
смерти не дался! // А в-третьих — за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай — жив!