Вообще виды «откровения», как и предметы его, могут быть различны: и природные, и божественные, и демонические (так наз. у отцов церковных «прелесть»); оно может исходить из
разных миров и иерархий, и само по себе «откровение» с выражающим его мифом, понимаемое в смысле формально-гносеологическом, может иметь различное содержание: и доброе и злое, и истинное и обманное (ибо ведь и сатана принимает вид ангела света), поэтому сам по себе «откровенный» или мистический характер данного учения говорит только об интуитивном способе его получения, но ничего еще не говорит об его качестве.
Неточные совпадения
Религиозное переживание удостоверяет человека в реальности иного, божественного
мира не тем, что доказывает его существование или
разными доводами убеждает в необходимости последнего, но тем, что приводит его в живую, непосредственную связь с религиозной действительностью, ему ее показывает.
Эту основную полярность религиозного сознания, напряженную противоположность трансцендентного и имманентного, можно выражать в
разных терминах: «Бог и
мир», «Бог и природа», «Бог и человек», «Бог и я» и под<обное>.
Итак, которые удостоились увидеть зараз всеми вместе чувствами, как одним из многих чувств, сие всеблагое, которое и единое есть и многое, поелику есть всеблагое, те, говорю, поелику познали и каждодневно познают
разными чувствами единого чувства
разные вместе блага, как единое, не сознают во всем сказанном никакого различия, но созерцание называют ведением, и ведение созерцанием, слух зрением, и зрение слухом» (Слова преп. Симеона Нового Богослова. I, 475).], хотя бы и оккультного, «мудрости века сего» [«Ибо мудрость
мира сего есть безумие пред Богом» (1 Кор. 3:19).].
В
разных диалогах Платона подчеркивается и раскрывается по преимуществу то одна, то. другая сторона идеализма — трансцендентность идей
миру или их имманентность.
Так как все представляет собой энергию Единого абсолютного лишь на
разных ступенях совершенства, то по отношению к
миру эта система, по справедливой характеристике Целлера [Zeller.
Такую относительную трансцендентность
разных ступеней бытия при самотворении бога и
мира в Ничто неизбежно приходится допустить и крайнему имманентисту или эволюционному монисту.
Бог есть также лишь положение или модус абсолютного Ничто, так сказать, абсолютное, обращенное к
миру, космическая его ипостась, причем другим таковым же модусом является
мир, и эта одинаковая модальность бога и
мира, и их в этом смысле единосущность придает им в равной степени, хотя и в
разном смысле, характер преходящести, относительности: «и бог проходит», по классической формуле Эккегарта.
Все эти четыре вида природы суть лишь
разные аспекты, моменты или положения единой природы: все есть одно, и все есть Бог; поэтому метафизика Эриугены принципиально сближается с учением Плотина об отношении Единого и
мира.
«Мы не можем сказать, что этот
мир создан из чего-либо, возникло лишь вожделение из свободного наслаждения, что безосновность, как высшее благо, или сущность, как вечная воля, созерцает в наслаждении (Lust), как в зеркале» (IV, 424, § 7).];
мир есть модус абсолютной субстанции, — на
разные лады, но в одинаковом смысле отвечают Дж. Бруно, Спиноза,
разных оттенков пантеисты и монисты; следовательно, напрашивается неизбежное заключение —
мира нет в его самобытности и относительности, а существует только Абсолютное.
Временность выражает собой состояние тварности в
разных ее модальностях и принадлежит нашему «трансцендентальному субъекту», выражающему тварное восприятие
мира.
Поскольку
мир бытийными корнями своими погружен в Бога, он чужд свободы и связанных с нею
разных возможностей, случайности и неверности; но поскольку он тварен и погружен в ничто, он стоит под двусмысленным знаком категории возможности, выбора, многообразия.
Поэтому, если смотреть из прошлого и настоящего в будущее, вообще рассматривать
мир во времени и из времени, он представляется как неопределенное множество
разных возможностей, из которых только одна избирается и осуществляется тварной свободой.
Эта ошибка опять-таки проистекает из смешения двух
разных порядков идей и состоит в переводе на язык временности и становления того, что являет собой вечную основу
мира, в чем нет прежде и после, нет самого времени.
Это вполне очевидно, если мы сопоставим крайние полюсы: напр, натурализм
разных оттенков, который воообще слеп к злу в
мире и видит в нем случайность, недоразумение или заблуждение (таков же и новейший гуманизм с его теориями прогресса: социализмом, анархизмом, позитивизмом [О «Теориях прогресса» см. статью С. Н. Булгакова «Основные проблемы теории прогресса» в его книге «От марксизма к идеализму» (СПб., 1903).]), и антикосмизм, который слеп к добру в
мире и видит в нем только злую майю (буддийский аскетизм, философский пессимизм).
Выступающее над
разными личинами женоненавистничество хочет совершенно извергнуть женщину из
мира, как создание Люцифера, дочь Лилит.
Язычество трепетно предзревало не только Христа, грядущего в
мир, но и Его Пречистую Матерь, Приснодеву Марию, и, как умело, оно чтило Ее под
разными ликами.
Поэтому между
разными религиями здесь все-таки оказывалось возможным и сближение, слияние, «синкретизм» [«Потому что Бог во Христе примирил с Собою
мир, не вменяя людям преступлений их, и дал нам слово примирения» (2 Кор. 5:19).
Неточные совпадения
Науки бывают
разные; одни трактуют об удобрении полей, о построении жилищ человеческих и скотских, о воинской доблести и непреоборимой твердости — сии суть полезные; другие, напротив, трактуют о вредном франмасонском и якобинском вольномыслии, о некоторых якобы природных человеку понятиях и правах, причем касаются даже строения
мира — сии суть вредные.
Год прошел со времени болезни Ильи Ильича. Много перемен принес этот год в
разных местах
мира: там взволновал край, а там успокоил; там закатилось какое-нибудь светило
мира, там засияло другое; там
мир усвоил себе новую тайну бытия, а там рушились в прах жилища и поколения. Где падала старая жизнь, там, как молодая зелень, пробивалась новая…
Зато в доме, кроме князя и княгини, был целый, такой веселый и живой
мир, что Андрюша детскими зелененькими глазками своими смотрел вдруг в три или четыре
разные сферы, бойким умом жадно и бессознательно наблюдал типы этой разнородной толпы, как пестрые явления маскарада.
Мы с бароном делали наблюдения над всеми сидевшими за столом лицами, которые стеклись с
разных концов
мира «для стяжаний», и тихонько сообщали друг другу свои замечания.
При входе сидел претолстый китаец, одетый, как все они, в коленкоровую кофту, в синие шаровары, в туфлях с чрезвычайно высокой замшевой подошвой, так что на ней едва можно ходить, а побежать нет возможности. Голова, разумеется, полуобрита спереди, а сзади коса. Тут был приказчик-англичанин и несколько китайцев. Толстяк и был хозяин. Лавка похожа на магазины целого
мира, с прибавлением китайских изделий, лакированных ларчиков, вееров,
разных мелочей из слоновой кости, из пальмового дерева, с резьбой и т. п.