Неточные совпадения
«Труднейшее постижение для русской интеллигенции (и в этом, по-видимому, может, трагическая вина ее так называемой «оторванности» от народной души) — есть ясное уразумение
идеи Церкви» (Иванов В. Собр. соч.
Конечно, также и
по чисто спекулятивным основаниям следует отвергнуть
идею доказательства бытия Божия [Имеются в виду следующие системы доказательств бытия Божия: 1) космологическая (Аристотель); 2) телеологическая (Платон); 3) онтологическая (Ансельм Кентерберийский); 4) историческая или психологическая (Декарт); 5) нравственная (И. Кант).
Из кафоличности, как общего качества религиозного сознания, следует, что в религиозном сознании,
по самой его, так сказать, трансцендентальной природе, уже задана
идея церковности, подобно тому как в гносеологическом сознании задана
идея объективности знания.
По этой теории, Ding an sich [Вещь в себе (нем.).] хотя и трансцендентна, но все-таки отпечатлевается в сознании в качестве «
идей» или предельных понятий.
«Доказательства» бытия Божия, каковы бы они ни были, все от философии и лишь
по недоразумению попадают в догматическое богословие, для которого Бог дан и находится выше или вне доказательств; в философии же, для которой Бог задан как вывод или порождение системы,
идея о Нем приводится в связь со всеми
идеями учения, существует лишь этой связью.
(Очевидна вся недостаточность этого аргумента, который скорее может быть приведен в защиту
идеи откровения, нежели для подтверждения общей точки зрения Гегеля: для него Бог дан в мышлении, есть мышление, а при этом, строго говоря, некому и нечему открываться, и если сам Гегель и говорит об откровенной религии, то делает это
по своей обычной манере пользоваться эмпирическими данными для нанизывания их на пан-логическую схему).
В разных диалогах Платона подчеркивается и раскрывается
по преимуществу то одна, то. другая сторона идеализма — трансцендентность
идей миру или их имманентность.
Мир
идей у Платона образует самостоятельную софийную фотосферу, одновременно и закрывающую и открывающую то, что за и над этой сферой — само Божество;
идеи у Платона остаются в неустроенной и неорганизованной множественности, так что и относительно верховной
идеи блага,
идеи идей, не устранена двусмысленность, есть ли она
Идея в собственном и единственном смысле или же одна из многих
идей, хотя бы и наивысшая (особое место в этом вопросе занимает, конечно, только «Тимей» с его учением о Демиурге [«Демиург» по-греч. означает «мастер», «ремесленник», «строитель»; у Платона — «Творец», «Бог».
В учении Оригена
идеям отрицательного богословия принадлежит свое определенное место, причем нельзя не видеть близости его в этом отношении к Плотину. В книге первой сочинения «О началах», содержащей общее учение о Боге, резко утверждается Его трансцендентность и непостижимость. «Опровергши,
по возможности, всякую мысль о телесности Бога, мы утверждаем, сообразно с истиной, что Бог непостижим (mcompehensibilis) и неоценим (inaestimabilis).
Особой оригинальности или философской ясности суждения автора «Изложения православной веры» не имеют, сравнительно с учениями св. Дионисия Ареопагита и Максима Исповедника, однако высокий вероучительный авторитет этого произведения заставляет с особенным вниманием относиться к его
идеям, в частности и
по вопросу об «апофатическом» богословии. Приведенные суждения даже текстуально близки к соответственным местам из сочинений Ареопагита, святых Максима, Василия Великого и др.
Вся неисходность противоположения единого и всего, заключенная в понятии всеединства, сохраняется до тех пор, пока мы не берем во внимание, что бытие существует в ничто и сопряжено с небытием, относительно
по самой своей природе, и
идея абсолютного бытия принадлежит поэтому к числу философских недоразумений, несмотря на всю свою живучесть.
Таков,
по Платону, окружающий нас телесный мир: каждая вещь в нем находится между миром
идей (причастна
идее) и небытием.] в смысле Платона).
Этому миру
идей приписывается, наконец, даже и вечность, напр., в «Тимее»: «Образец (
по которому создан мир) есть нечто, существующее во всю вечность» (38 b) [Ср. там же.
По Аристотелю,
идеи, во-первых, представляют собой бесполезные гипостазирования и удвоения действительных вещей.
Должны существовать
идеи не только настоящих вещей, но и прошедших, даже
идеи отрицания, относительного, гибнущего, смерти, уничтожения и под Сила этого аргумента заключается в прямом отожествлении понятий, возникающих в мире явлений и
по поводу их, с самыми
идеями, но это прямолинейное отожествление отнюдь не вытекает из платоновского учения, ибо мир
идей, хотя и имманентен миру явлений, как его основа, но вместе с тем и принципиально от него отличается
Идеи в нем погружены в становление и небытие, терпят многочисленные преломления и отражения, собственно и составляющие область относительного.
Другое возражение Аристотеля против теории
идей опирается не на чрезмерную зависимость
идей от мира явлений или их полную ему имманентность, но на такую уже трансцендентность
идей, которая сама
по себе не может объяснить ни бытия, ни становления.
По глубочайшему смыслу учения Платона, мир
идей есть не что иное, как София, т. е. хотя и живое откровение Божества, но еще не само Божество.
А потому и активное отношение мира
идей к тварному миру, его трансцендентно-имманентность, может установляться только трансцендентным даже и
по отношению к миру
идей актом всемогущества Божия, — сотворения мира.
Иначе говоря, лишь с другого конца Аристотель приходит к той же основной характеристике мира
идей, какую он имеет у Платона, к признанию его трансцендентно-имманентности или же имманентно-трансцендентности: идеи-формы суть семена, которые, каждое
по роду своему, творчески произрастают в становлении, обусловливаемом аристотелевской ΰλη [Материя (греч.).].
София
по отношению к множественности мира есть организм
идей, в котором содержатся идейные семена всех вещей.
Каждое существо имеет свою идею-норму, оно ищет и творит себя
по определенному, ему одному, его
идее свойственному образу, но это потому, что оно в сверхвременной природе своей имеет эту
идею как единственное подлинное бытие свое, το όντως öv, как свою неповторяемую и ни с чем не смешиваемую индивидуальность.
Основная
идея оккультной философии — одушевленность всей природы и отсутствие в ней чего бы то ни было бездушного, внешнего или чуждого
по отношению к душе мира, совершенно правильна.
В красоте природы, как в созданиях искусства, ощущается частичное или предварительное преображение мира, явление его в Софии, и красота эта своим эросом поднимает человека в мир вечных образов
идей, трепетные кони возносят верного возницу к животворящему солнцу,
по незабвенному образу платоновского «Федра».
Эти-то платоновские идеи-качества ведомы и мифологическому сознанию народа и отразились в его сагах, сказках, фольклоре: отсюда происходят чары, заклинания, наговоры, отсюда тотемы [Тотем — класс (а не особь) объектов или явлений природы, которому первобытная социальная группа людей, род, племя, иногда отдельный человек оказывают специальное поклонение, с которым считают себя родственно связанными и
по имени которого себя называют.
Подобным образом, говорят, можно увидеть и всю жизнь, протяженную во времени, как слитный, вневременной, единый акт, или синтез времени [Этим дается ответ на одно из возражений Аристотеля Платону, когда он указывает, что неизбежно признать
идею «вечного Сократа», т. е.
идею индивидуального, между тем как она
по существу есть общее.
Его νους, идеальный организм идей-форм, в идеальной материи имеющий для себя «подставку», есть,
по нашему пониманию, не что иное, как София, или же в известном смысле то же самое, что и платоновский мир
идей.
Идя
по этому пути мысли, неизбежно приходим и к предельному вопросу космологии — о реальности
идей: свойственна ли она высшим, умопостигаемым началам бытия, платоновским
идеям, как в их раздельности, так и в их органической целокупности?
Идеи — тела конкретно окачествованы и ни в каком смысле не повторяют друг друга: каждая
идея ощущает себя по-своему, т. е. имеет индивидуальное тело, есть телесная энтелехия [Говоря о телесности, мы обсуждаем лишь общефилософскую сторону вопроса, оставляя без внимания разные «планы» телесности.
София — Церковь, восприемлющая на себя дары откровения триипостасного Божества,
идея Божия есть,
по слову откровения, и «тело» Христово, тело Божие.
Тело и материя отнюдь не тождественны, как это обычно считают, связь телесности с материей есть загадка, по-своему не менее таинственная, нежели связь души с телом; бестелесное же существование
идей есть фикция и абстракция: nulla idea sine corpore [Нет
идеи без тела (лат.).].
Идея о человеке как микрокосме, столь многократно высказывавшаяся в философской и мистической литературе старого и нового времени [Учение о «микрокосме» встречается в сохранившихся астрологических книгах у Манилия и у Фирмика, а равно и в герметических книгах, оно же содержится и в главном сочинении
по египетской астрологии Нехепсо и Петози-риса (Dieterich Eine Mithrasliturgie, 55).
Идея «солнцезрачности» глаза — очень древняя
по своему происхождению.
Человек не мог быть сразу создан как завершенное существо, в котором бы образ и подобие,
идея и действительность, соответствовали друг другу, потому что тогда он был бы Богом, и не
по благодати и уподоблению, а
по естеству.
Однако эта
идея, применяемая им к разрешению и частных вопросов, только
по видимости имеет эмпирическое происхождение, опираясь на огромный материал сравнительной мифологии, на самом же деле коренится в уже известной нам христологии Шеллинга и потому должна разделить общую с нею судьбу.
Во Христе человечество принесло покаяние и жертву, возродилось и стало соответствовать воле Божией. Оно сделалось иным, и притом стало выше
по существу (хотя и не
по состоянию), чем было в раю, насколько новый Адам выше и больше первого. Потому и с этой стороны должна быть отвергнута оригеновская
идея апокатастасиса, одного лишь восстановления прежнего, без создания нового.
Поэтому Маркс не мог до конца осмыслить своих же собственных экономических
идей, что, однако, было уже вполне
по плечу Η. Φ. Федорову благодаря широте размаха его религиозно-философской мысли.
Вся жизнь этого подвижника, отданная вынашиванию одной
идеи, «проекта» воскрешения, сама
по себе есть симптом, притом величайшей духовной важности, и надо уметь его осмыслить.
Возрождение религиозного искусства, если оно и последует, само
по себе отнюдь еще не является ответом на эти запросы, потому что и оно остается еще в пределах искусства, между тем
идея софиургии выводит за его пределы.