Если мир содержится в Боге, но не есть Бог, ибо отделен от Божества непереходимой бездной трансцендентности, то и
подлинная религия может основываться на нисхождении Божества в мир, на вольном в него вхождении, приближении к человеку, т. е. на откровении, или, иначе говоря, она необходимо является делом благодати, сверхприродного или сверхмирного действия Божества в человеке.
Неточные совпадения
Всякая
подлинная, живая
религия знает свою объективность и опирается на нее, — она имеет дело с Божеством, произносит Ему ЕСИ; психологизмом является лишь «
религия настроения», т. е. религиозность, бессильная подняться до
религии и светящая чужим, отраженным светом.
«Для эпох неудержимого упадка определенной
религии характерно, что исполнения религиозного искусства процветают здесь как никогда при иных обстоятельствах, между тем как творческая способность к созданию религиозных произведений
подлинного величия и настоящей глубины угасает вместе с неомрачимым доверием и непоколебимой силой веры.
«Ревностное и доставляющее наслаждение занятие христианским искусством не только не говорит о положительном отношении к религиозному его содержанию, напротив, свидетельствует о таком отчуждении и отдалении от его живого религиозного содержания, что уже исчезла склонность к оппозиции против связанного с ним искусства и уступила место объективному историко-эстетическому отношению» (41). «Поэтому эстетическое религиозное чувство не есть
подлинное и серьезное религиозное чувство» (39), хотя, конечно, этим не отрицается вспомогательная роль искусства для
религии.
Этот мифотворческий пафос Гегеля, может быть, лучше всего объясняет, почему он ставил философию выше
религии, ибо философское ведение для него ощущалось как
подлинный миф, а философия как истинная мифология.
Догмат есть имманентизация трансцендентного содержания
религии, и это влечет за собой целый ряд ущербов, опасностей, подменов; при этой логической транскрипции мифа неизбежно зарождается схоластика (или «семинарское богословие»), т. е. рационалистическая обработка догматов, приноровление их к рассудочному мышлению, при котором нередко теряется их
подлинный вкус и аромат, а «богословие» превращается в «науку как все другие», только с своим особым предметом.
Распространенность учения о триипостасности Бога в разных
религиях указует на то же самое: это суть затемненные, даже извращенные выражения
подлинного голоса триипостасности в человеческом духе.
При свете христианской веры могут получать справедливую оценку те истины, которые наличествуют в догматических учениях нехристианских
религий, и те черты
подлинного благочестия, которые присущи их культу. Но и для такого признания совсем не нужно стремиться во что бы то ни стало устроить какой-то религиозный волапюк или установить междурелигиозное эсперанто.
В глубине всякой
подлинной религии и всякой подлинной мистики есть жажда преодоления «мира» как низшего бытия, победа над «миром», и, следовательно, есть аскетика как путь к этому преодолению и этой победе.
Духу этому ненавистен тот онтологический аристократизм, который лежит в основе всякой
подлинной религии и более всего — христианства, аристократизм духовной свободы и духовного первородства, божественного происхождения человека.
Неточные совпадения
— Даже. И преступно искусство, когда оно изображает мрачными красками жизнь демократии.
Подлинное искусство — трагично. Трагическое создается насилием массы в жизни, но не чувствуется ею в искусстве. Калибану Шекспира трагедия не доступна. Искусство должно быть более аристократично и непонятно, чем
религия. Точнее: чем богослужение. Это — хорошо, что народ не понимает латинского и церковнославянского языка. Искусство должно говорить языком непонятным и устрашающим. Я одобряю Леонида Андреева.
Возрождение ценностей и благ языческого мира, всей заключенной в этом мире
подлинной жизни, почувствованной языческим миром святости первозданной плоти, есть дело религиозное и с
религией воскресенья плоти связанное.
Нельзя отрицать язычества, безумно видеть в нем злой соблазн; язычество было
подлинным откровением, но первоначальным, неполным, односторонним, и были глубокие, мистические причины гибели язычества как
религии.
В язычестве было
подлинное откровение Божества, точнее, откровение мировой души, но открывалась там лишь бесконечная божественная мощь; смысл оставался еще закрытым, и
религия любви еще не явилась в мир.
Кант и Толстой чужды
подлинным тайнам христианской
религии, но они яркие выразители христианской морали как морали закона, морали послушания, а не творчества.