Неточные совпадения
Отвечая
на этот чисто аналитический и критический вопрос, Кант установил, как ему это казалось (а многим кажется и до сих пор),
основу общезначимых суждений для науки и в своем учении об опыте попытался выковать броню, предохраняющую от скептицизма, причем фактические условия познания были возведены им в ранг основоположных, категориальных синтезов.
Если этические суждения не имеют фактической принудительности науки или логической принудительности математики, то и все те гносеологические, метафизические и религиозные выводы, которые делает Кант
на основании анализа этического переживания («практического разума»), лишены самостоятельной
основы и держатся
на этической интуиции.
Ибо если вообще философия, сколь бы ни казалась она критичной, в
основе своей мифична или догматична, то не может быть никаких оснований принципиально отклонять и определенную религиозно-догматическую философию, и все возражения основаны
на предрассудке о мнимой «чистоте» и «независимости» философии от предпосылок внефилософского характера, составляющих, однако, истинные темы или мотивы философских систем.
Поэтому тенденция католического богословия, направленная к тому, чтобы сделать томизм [Официальная доктрина католической церкви,
основы которой разработал Фома (Thomas — отсюда «томизм») Аквинский.] как бы нормой философского творчества, налагает
на католических философов бремя ненужного и вредного догматизма, неизбежно приводящего к лицемерию.
Основой, «Ungrund» или «Urgrund», у Беме является полная нераскрытость Божества, которая может быть выражена только
на языке отрицательного богословия.
Однако закон непрерывности и непротиворечивости дискурсивного мышления имеет силу лишь в его собственном русле, а не там, где разум обращается
на свои собственные
основы, корни мысли и бытия, причем вскрываются для него непреодолимые, а вместе и неустранимые антиномии, которые все же должны быть им до конца осознаны.
Знакомому с творениями Беме и своеобразием его изложения будет понятно, если мы скажем, что
на этот, в сущности, основной и принципиальный вопрос не может быть дано бесспорного ответа, и создается возможность различного понимания даже самых
основ этого учения, впрочем, еще ожидающего внимательного и всестороннего исследования и систематизации [Литература о Беме, как известно, небогата.
В вечной природе существуют две области и заключена возможность двух жизней: «огонь или дух», обнаруживающийся как «молния огня»
на четвертой ступени, силою свободы (опять и свобода у Беме мыслится вне отношения к личности, имперсонали-стически, как одна из сил природы) определяет себя к божественному единству или кротости, и благодаря этому первые 4 стихии становятся или
основой для царства радости, или же, устремляясь к множественности и самости, делаются жертвой адского начала, причем каждое начало по-своему индивидуализирует бытие.
Поэтому творение есть абсолютно-свободное, лишь в себе самом имеющее смысл и
основу, абсолютно-самобытное движение божественной любви, любовь ради любви, ее святое безумие. Dieu est fou de l'homme [Бог помешан
на человеке (фр.).], — вспоминает Шеллинг дерзновенно-проникновенное выражение французского писателя: с безумием любви Бог хочет «друга» (другого), а этим другом может быть только человек.
Эта ошибка опять-таки проистекает из смешения двух разных порядков идей и состоит в переводе
на язык временности и становления того, что являет собой вечную
основу мира, в чем нет прежде и после, нет самого времени.
Троицы в каждой из Ее Ипостасей, простирающееся
на восприемлющее существо, Вечную Женственность, которая через это становится началом мира, как бы natura naturans, образующею
основу natura naturata, тварного мира.
Сотворение мира в Начале, т. е. в Софии, или
на ее
основе, приходится поэтому мыслить как обособление ее потенциальности от вечной ее же актуальности, чем и создается время с временным процессом; актуализация потенции софийности и составляет содержание этого процесса.
Древний оккультизм и народный политеизм образуют подлинную
основу платоновского идеализма [
На это с особой энергией указывает о. П. Флоренский в брошюре «Общечеловеческие корни идеализма».
Материя рассматривается здесь, с одной стороны, как безусловное ничто, почти трансцендентное для мышления, причем всякая попытка положительного ее определения обречена
на противоречивость; но вместе с тем ничто это вызвано к бытию-небытию, к быванию, и потому его можно осязать как субстрат отдельных бытийных моментов, более того, как
основу множественности, общий фон бытия [ «материя всякого рождения, как бы кормилица — πάσης εΐναι γενέσεως ύποδοχήν αυτήν οίον τιθήνην»].
Сотворение земли лежит вне шести дней миротворения, есть его онтологический prius [См. прим. 22 к «Отделу первому».], и творческие акты отдельных дней предполагают своей
основой первозданную землю: в ней отделяется свет от тьмы, твердь от воды, в ней создается земное уже небо, в котором двигнутся светила и полетят птицы,
на ней стекается земная вода, которая «произведет» пресмыкающихся, из нее образуется твердь или земная земля, которая произведет «душу живую по роду ее, скотов и гадов и зверей земных» [Быт.
Однако
основой пространственности остается, что каждый определенный объем пространства, каждое определенное место может быть заполнено одновременно только одной материей и становится
на это время непроницаемым для всякой другой.
Это — мука творчества без надежды
на удовлетворение и даже без желания к тому, это — разлученность от бытия, надрыв в самой
основе тварности.
В нем можно найти и орлиность, и львиность, и другие душевные качества, образующие
основу животного мира, этого спектра,
на который может быть разложен белый цвет человечества.
На землю опускается густой мрак, и лишь мерцают в нем огни ветхозаветных упований.], и эротическую напряженность знает как глубочайшую
основу и творения, и творчества.
Под влиянием естественной горечи от греховных извращений любви, полового degoüt (который очень мало похож
на аскетическое воздержание), ополчаются и
на самую любовь, предавая ее проклятиям, и нередко в
основе этой вражды к женщине и браку лежит тайный грех против любви и женственности: Крейцерова соната!
Новое рождение указано здесь в качестве задачи супружества, как внутренняя его норма, и
на этой
основе строится вся полнозвучная гамма человеческих отношений в семье, в которой с такой мудрой прозорливостью усмотрел существо человеческого общества Η. Φ. Федоров: муж, жена, отец, брат, сестра, деды, внуки — во все стороны разбегающиеся побеги и ветви Адамова древа.
Мало того, им же утверждается
на высшей и предельной ступени та основная антиномия, которая лежит вообще в
основе религиозного самосознания: неразрывное двуединство трансцендентного и имманентного, премирность Абсолютного и откровение Бога в мире.
Это единение завершается восшествием Господа
на небеса вместе с прославленным Человечеством Своим; им же полагается
основа обожения человека во «втором Адаме», восстановление его в достоинстве сына Божия по усыновлению.
Поэтому и все его достижения, имея положительную
основу в творческих силах бытия, несут
на себе неизгладимую печать этой власти.
Христианская теургия есть незримая, но действительная
основа всякого духовного движения в мире
на пути к его свершению.
Без ее освящающего и животворящего воздействия человечество не могло бы близиться к разрешению тех творческих задач, которые правомерно ставятся перед ним
на этом пути, и в этом смысле теургия есть божественная
основа всякой софиургии.
Опирается ли она
на божественную теургию, как религиозную свою
основу, или же идет помимо нее, хочет обойтись без нее, вопреки ей совершив некую космическую евхаристию, человеческое богодейство, космоургический акт?
В евангельской притче о Страшном суде изображается некое разделение человечества
на овец и козлищ [См.: Мф. 25:31–46.]; оно имеет в своей
основе относительный перевес добра или зла в человеке, оказывающий влияние
на его судьбу.
Неточные совпадения
Прелесть, которую он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти в эту жизнь, которое в эту ночь было для него уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, — всё это так изменило его взгляд
на заведенное у него хозяйство, что он не мог уже никак находить в нем прежнего интереса и не мог не видеть того неприятного отношения своего к работникам, которое было
основой всего дела.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой
основе своей души, несмотря
на всё безобразие своей жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной
на адресе.
Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь, и читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету,
основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии, с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему
на ум.
Они были дружны с Левиным, и поэтому Левин позволял себе допытывать Свияжского, добираться до самой
основы его взгляда
на жизнь; но всегда это было тщетно. Каждый раз, как Левин пытался проникнуть дальше открытых для всех дверей приемных комнат ума Свияжского, он замечал, что Свияжский слегка смущался; чуть-заметный испуг выражался в его взгляде, как будто он боялся, что Левин поймет его, и он давал добродушный и веселый отпор.
Основу основал, проткал насквозь всю ночь, // Поставил свой товар на-диво, // Засел, надувшися, спесиво, // От лавки не отходит прочь // И думает: лишь только день настанет, // То всех покупщиков к себе он переманит.