Неточные совпадения
Религиозное переживание удостоверяет человека в реальности
иного, божественного
мира не тем, что доказывает его существование или разными доводами убеждает в необходимости последнего, но тем, что приводит его в живую, непосредственную связь с религиозной действительностью, ему ее показывает.
Откровение любви говорило об
ином мире, мною утраченном [Имеется в виду Елена Ивановна Токмакова, ставшая 14 января 1898 г. женой С. Н. Булгакова.
Есть ли этот «
мир» единственный, а его имманентность абсолютно замкнутая, или же существуют
иные «
миры», трансцендентностью своей облекающие нашу имманентность и — о, ужас! — в нее врывающиеся?
Есть ли
иные миры, есть ли вообще трансцендентное?
На это нельзя ответить одним умозрением (как обычно принято думать) или же опытом имманентным, на это можно ответить лишь новым опытом, расширением и преобразованием опыта, предполагая, конечно, что наше космическое естество узнает особым, совершенно неопределимым и ни к чему не сводимым чувством область
иного мира, для него «сверхъестественную».
Весь оккультизм есть расширение имманентного в сторону доселе трансцендентного, причем человек, преобразуя самого себя, и сам становится существом
иного мира, именно того, который он познает.
Однако в связи с этим проскальзывает и
иная мысль, именно: что, переходя из одного низшего
мира в высший, человек достигает в конце концов
мира божественного.
Общение с существами
иных миров, если оно действительно возможно и совершается, само по себе может не только не приближать к Богу, но, напротив, даже угашать и душе религиозную веру.
Мир (или
миры) для него представляет собой реальную эволюцию самого божества; божество включено здесь в механизм
мира и доступно раскрытию и постижению методическим, закономерным путем, хотя для него требуются
иные методы, нежели для изучения, напр.,
мира микроскопического.
Истинную же сущность религии образует не это и не какое-либо
иное понятие, а лишь непосредственное сознание Божества, как мы находим Божество одинаково и в нас самих и в
мире.
Но если обычно слова наши служат для понятий этого
мира, его предметов и соотношений, то как же могут они оказаться пригодными для содержаний
иного, трансцендентного,
мира?
Понятно все принципиальное различие таинства от «магизма»: магия есть расширенная, утонченная и углубленная мощь человека над природным
миром помощью высшего его знания, магия есть то же, что и наука, лишь на
иной ступени, с
иными методами.
Отрицательное богословие мистиков ничем не отличалось бы от самого плоского агностицизма и атеизма, самодовольно и победоносно выставляющих свое НЕ, если бы оно также не обосновывалось положительно на своем мистическом ДА, если бы день рассудочного отрицания здесь не предварялся ночью, полною голосов и переживаний
иного мира.
Эта проблема вполне аналогична проблеме Эккегарта (знакомство с которым определенно чувствуется в соответствующих учениях Беме) [Schwarz (1. с., 553) даже называет Беме, конечно, преувеличенно, «ein Neuschöpfer und geistiger Vollender der Gedanken Eckeharts»127.], именно о возникновении в первоначальном, чистом Ничто одновременно и Бога и
мира, или о теологическом «reiner Ursprung» [Чистое первоначало (или первоисточник) (нем.) — одно из основных понятий в философии Г. Когена, обозначающее тот или
иной исходный элемент, на основе которого формируется все достояние мышления.
Бемизм есть динамический спинозизм, концепция же отношения Бога к
миру у обоих одна и та же [Cp., напр., у Спинозы: «Я раскрыл природу Бога и его свойства, а именно, что он необходимо существует; что он един; что он существует и действует по одной только необходимости своей природы; что он составляет свободную причину всех вещей; что все существует в Боге и, таким образом, зависит от него, что без него не может ни существовать, ни быть представляемо; и наконец, что все предопределено Богом и именно не из свободы вовсе или абсолютного благоизволения, а из абсолютной природы Бога,
иными словами, бесконечного его могущества…
Можно встретить еще и такое суждение, заставляющее снова вспомнить об эманации
мира из Бога: «Творение есть не что
иное, как откровение всесущественного, безосновного Бога.
«После этой жизни нет возрождения: ибо четыре элемента с внешним началом удалены, а в них стояла с своим деланием и творением родительница; после этого времени она не имеет ожидать ничего
иного, кроме как того, что, когда по окончании этого
мира начало это пойдет в эфир, сущность, как было от века, станет снова свободной, она снова получит тело из собственной матери ее качества, ибо тогда пред ней явятся в ее матери все ее дела.
И тогда неизбежно голосами
мира, идущими из глубины, внушаемо будет
иное, противоположное сознание:
мир не сотворен, он в себе самом имеет основу, есть свое собственное создание; нет высшего бытия, чем мировое, и нет ничего, что было бы выше бытия.
Едва ли чему
иному поэты и мудрецы всего
мира отдавали столько вдохновений, как воплям и стенаниям временности.
«Знаменитый символ пещеры у Платона, — пишет А. А. Тахо-Годи в комментарии к этому месту диалога, — дает читателю образное понятие о
мире высших идей и
мире чувственно воспринимаемых вещей, которые суть не что
иное, как тени идей, их слабые копии и подобия» (там же.
По глубочайшему смыслу учения Платона,
мир идей есть не что
иное, как София, т. е. хотя и живое откровение Божества, но еще не само Божество.
Но это есть недоразумение еще и в другом смысле:
мир и София вовсе не образуют двух начал или
миров, находящихся в том или
ином отношении между собою, это — один и тот же
мир.
Его νους, идеальный организм идей-форм, в идеальной материи имеющий для себя «подставку», есть, по нашему пониманию, не что
иное, как София, или же в известном смысле то же самое, что и платоновский
мир идей.
Совершенно ясно, что Платон говорит здесь не о чем
ином, как о божественной Софии и о софийной насыщенности тварного
мира, и Эрос есть лишь мифологическая транскрипция того отношения, которое существует между «землею», материей, и предустановленной ее формой.
Вместе с тем оно не должно было принадлежать к нашему человеческому
миру, находясь в
иной плоскости бытия, и потому способно соблазнять человека, клевеща на Бога.
Павел дает такое определение языческих богов: «мы знаем, что идолы в
мире ничто и что нет
иного Бога, кроме Единого.
Предвечного решения Божия, которое осталось тайною даже «начальствам и властям» небесным, не мог разгадать и искуситель, дух зависти, который уже по тому самому лишен был всякой проницательности в любви: судя по самому себе и не допуская ничего
иного и высшего, он мог рассчитывать лишь на то, что Творец, обиженный непослушанием, отвернется от
мира, бросит его, как сломанную игрушку, а тогда-то и воцарится в нем сатана.
Искусство не имеет дела с утилитарными оценками этого
мира, ибо оно зачаровано красой
иного, горнего
мира и стремится сделать ее ощутимою.
Овладевать силами
мира сего и его чарами возможно не только машинами и химией, но и звуком или цветом, как и колебать физические его основы мыслимо не только динамитом, но и музыкой,
иные ритмы которой способны, быть может, убивать подобно электрическому току.
Каждый творческий акт стремится стать абсолютным не только по своему источнику, ибо в нем ищет выразиться невыразимое, трансцендентное всяким выявлениям ядро личности, — но и по своему устремлению: он хочет сотворить
мир в красоте, победить и убедить ею хаос, а спасает и убеждает — кусок мрамора (или
иной объект искусства), и космоургические волны бессильно упадают в атмосфере, тяжелой от испарений материи.
Ему остается чужда духовная ограниченность позитивизма, то миродовольство, которым отравлены и философия, и наука, — оно чувствует себя залетным гостем, вестником из
иного мира, и составляет наиболее религиозный элемент внерелигиозной культуры.
Неточные совпадения
"Мудрые
мира сего! — восклицает по этому поводу летописец, — прилежно о сем помыслите! и да не смущаются сердца ваши при взгляде на шелепа и
иные орудия, в коих, по высокоумному мнению вашему, якобы сила и свет просвещения замыкаются!"
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека, но… может быть, в сей же самой повести почуются
иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в
мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
— А зачем же так вы не рассуждаете и в делах света? Ведь и в свете мы должны служить Богу, а не кому
иному. Если и другому кому служим, мы потому только служим, будучи уверены, что так Бог велит, а без того мы бы и не служили. Что ж другое все способности и дары, которые розные у всякого? Ведь это орудия моленья нашего: то — словами, а это делом. Ведь вам же в монастырь нельзя идти: вы прикреплены к
миру, у вас семейство.
И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный
миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время, когда
иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святый ужас и в блистанье главы и почуют в смущенном трепете величавый гром других речей…
Поклонник славы и свободы, // В волненье бурных дум своих, // Владимир и писал бы оды, // Да Ольга не читала их. // Случалось ли поэтам слезным // Читать в глаза своим любезным // Свои творенья? Говорят, // Что в
мире выше нет наград. // И впрямь, блажен любовник скромный, // Читающий мечты свои // Предмету песен и любви, // Красавице приятно-томной! // Блажен… хоть, может быть, она // Совсем
иным развлечена.