Неточные совпадения
Вне же этики
религия, по Канту, не
имеет и не должна
иметь особого бытия: независимая от морали религиозность, непосредственное почитание Бога, связанное с положительной
религией, неизменно клеймится Кантом как «Abgötterei, Fetischmachen, Afterdienst» [Идолопоклонство, фетишизм, пережиток (нем.).] и под. (см., напр., в Die Religion innerhalb der blossen Vernunft, Reclam, 193 и passim), и лишь ограничение понимания
религии рамками чистой морали предохраняет, по его мнению, теологию от превращения в «теософию или демонологию», а «
религию — в теургию или идололатрию» (Kritik der Urtheilskraft, Reclam, 358) [Кант И. Соч...
Такое доктринальное предубеждение против самостоятельного трактования сущности
религии и эта догматическая нетерпимость в отношении к
религии, конечно, составляют личную особенность Канта и не
имеют под собой твердой опоры даже в его собственном философствовании.
Для того чтобы поставить трансцендентальную проблему
религии, нужно только не
иметь никакой предубежденности, ни метафизической или спекулятивной, ни догматической, ни эмпирической: нужно смотреть на жизнь открытыми, простыми глазами и уделить всемирно-историческому факту
религии то внимание, которое ему естественно принадлежит, даже хотя бы в силу ее распространенности.
Впрочем, на пути точного трансцендентального анализа здесь и нет выбора — в
религии неизбежно приходится
иметь дело с этой сопряженностью противоположных логических полюсов, их взаимоотталкиванием и постоянным притяжением: в категориях
религии трансиендентно-имманентное есть основное формальное понятие, в котором осознается связь с божеством.
Религия должна
иметь как бы свою особую логику, установлять свою собственную достоверность (как
имеет ее хотя бы чувство прекрасного, орган эстетического восприятия), она должна
иметь око умного видения, проникающего к действительности высшей, куда не досягает ни умственное, ни физическое око.
Связь же между
религией и другими сторонами жизни духа, которая несомненно существует,
имеет не первообразный, но производный, не онтологический, но психологический характер.
Кто не допускает особого религиозного удостоверения и отрицает особый орган религиозного ведения, тот должен в изумлении остановиться пред всемирно-историческим фактом
религии как каким-то повальным, массовым гипнозом и помешательством [Интересно наблюдать, в какие безысходные трудности попадают те из историков «культуры», которые лишены внутреннего понимания
религии, но и не
имеют достаточно прямолинейности, чтобы совершенно отмести, как хлам и предрассудки или «надстройку» на каком-нибудь «базисе», религиозные верование и культ.].
Они могут
иметь известное значение (в чем бы оно ни состояло) в философии, в спекулятивном богословии, вообще вне собственной области
религии, в этой же последней царит радостное непосредственное ЕСИ.
И тем самым
религия становится независимой от этики, эстетики, теоретического познания, философии и науки, ибо
имеет свою собственную опору, свой собственный орган восприятия.
И однако, если мы всюду применяем генетическое и трансцендентальное рассмотрение и от факта отличаем его смысл и значение, то совершенно то же самое должно
иметь место и в
религии.
Всякая подлинная, живая
религия знает свою объективность и опирается на нее, — она
имеет дело с Божеством, произносит Ему ЕСИ; психологизмом является лишь «
религия настроения», т. е. религиозность, бессильная подняться до
религии и светящая чужим, отраженным светом.
Однако я слышу обычное в таких случаях возражение: возможна и существует атеистическая
религия [Термин Э. Геккеля, употребленный им в его популярной книге «Мировые загадки».], утверждающая своей основой не Бога, но небытие, ничто, и
религия эта
имеет мировое значение, считает сотни миллионов последователей: это — буддизм.
Где нет молитвы, там нет
религии [Недаром самодельские, даже «атеистические»
религии стремятся
иметь хотя какой-нибудь культ, а следовательно, и молитвенную практику.
Религия, связь человека с божеством,
имеет для него значение не связи двух миров, но выражает лишь определенную стадию развития духа [Сродным интеллектуализмом был заражен уже Фихте, и притом не только в ранний период («спора об атеизме»), но и в поздний, эпохи «Anweisung zum seligen Leben» 1806 года.
С. 252).], между тем как
религия имеет дело с положительной бесконечностью, с трансцендентным и абсолютным Богом, подающим нам вечную жизнь, упокояющим и спасающим от распаленного колеса «дурной бесконечности», этой бешеной, ненасытной «эволюции».
Ибо если они должны
иметь значение, то они принадлежат к познанию, а что принадлежит к последнему, то уже лежит в иной, не религиозной области жизни» («Речи о
религии», перев. С. Л. Франка, стр.47).
«
Религия не
имеет никакого отншения даже и к этому знанию (т. е. такому, в котором «естествознание восходит от законов природы к высочайшему и вселенскому Управителю» и II котором «вы не познаете природы, не постигая вместе с тем и Бога»), ее сущность постигается вне участия последнего.
Искать и находить это вечное и бесконечное во всем, что живет и движется, во всяком росте и изменении, во всяком действии, страдании, и
иметь и знать и непосредственном чувстве саму жизнь лишь как такое бытие в бесконечном и вечном — вот что есть
религия…
Здесь мы
имели в виду лишь отличить и противопоставить учение о чувстве как основе
религии учению о вере, причем главное отличие первого мы видим в субъективности, бесформенности, аморфности религиозного чувства, его алогичности, переходящей в антилогичность, в его адогматизме и религиозной слепоте.
В настоящее время, когда вкус к серьезной и мужественной
религии вообще потерян и капризом субъективности с ее прихотливо сменяющимися настроениями дорожат белее, нежели суровой и требовательной
религией, не терпящей детского своеволия, религиозный индивидуализм находится в особой чести: те, кто еще снисходят до
религии, чаще всего соглашаются
иметь ее только индивидуально; личное своеволие явным образом смешивается при этом со свободой, которая достигается именно победой над своеволием.
Эти положения
имеют необыкновенную важность для понимания исторического развития
религии.
Особую разновидность естественной
религии, или «
религии вообще», составляет так наз. теософическая доктрина, согласно которой все
религии имеют общее содержание, говорят одно и то же, только разным языком, причем надо отличать эзотерическое учение, ведомое лишь посвященным, и экзотерическое, существующее для profanum vulgus [Непосвященная толпа (лат.) — выражение Горация («Оды», II, 1,1)]; различия символики и обряда, обусловливаемые историческими причинами, существуют только во втором, но не в первом.
гии: хотя
религия стремится
иметь Бога как «всяческая во всех», слить трансцендентное и имманентное воедино и тем преодолеть их взаимную полярность, но она и возникает именно из этой напряженности и существует только ею и вместе с нею, и в этом смысле
религия есть некоторое переходное состояние — она сама стремится себя преодолеть, сама ощущает себя «ветхим заветом».
У Юма она
имела субъективно-человеческое значение — «быть для человека», у Беркли получила истолкование как действие Божества в человеческом сознании; у Гегеля она была транспонирована уже на язык божественного бытия: мышление мышления — само абсолютное, единое в бытии и сознании [К этим общим аргументам следует присоединить и то еще соображение, что если
религия есть низшая ступень философского сознания, то она отменяется упраздняется за ненадобностью после высшего ее достижения, и только непоследовательность позволяет Гегелю удерживать
религию, соответствующую «представлению», в самостоятельном ее значении, рядом с философией, соответствующей «понятию».
Конечно, для философии
религия должна казаться ниже ее, как не-философия, но эта, так сказать, профессиональная оценка ничего не изменяет в иерархическом положении
религии, которая
имеет дело со всем человеком, а не с одной только его стороной, и есть жизненное отношение к божественному миру, а не одно только мышление о нем.
И лишь такая философия
имеет ценность для
религии.
Можно, однако, поставить вопрос: если в мифе
религия имеет откровение самой Истины, доступное оку веры, то какое же значение
имеет еще философствование о том же?
В этом уничижении философии справедливо одно, именно, что о философия не заменяет
религии, но она
имеет свою самостоятельную задачу, значение которой не надо преувеличивать, но нельзя и преуменьшать.
Мудра была в этом отношении практика эллинской, а также и иудейской
религии, которые предпочитали совсем не
иметь официального богословия и довольствовались непосредственным вероучением в мифе, культе, священных книгах.
Поэтому наукой о
религии возможно заниматься, при известной методологической тренировке или школе, не
имея внутренне никакой религиозной одаренности, относясь к фактам религиозной истории как коллекционер, собирающий, примерно, бразильских бабочек или редких жуков.
Относительно науки о
религии уместно поставить тот же самый вопрос, что и относительно религиозной философии: нужна ли для
религии наука о
религии,
имеет ли она положительный религиозный смысл или ценность?
Разумеется, искусство глубиннее науки и поэтому стоит ближе к
религии, но для нашей аналогии это различие не
имеет значения.]. которым до известной степени и является наука о
религии (и именно в силу этого она может становиться и нечестием, если отступает от своего прямого пути из-за враждебности к
религии).
Религия имеет в своих основах опытный, можно сказать, эмпирический характер (конечно, понятие опыта берется здесь в расширенном смысле), а потому не может быть установлена одной философской «дедукцией» или мистическим «гнозисом».
Поэтому Бог-Творец не может быть «божеством вообще», которое доступно философии и «естественной
религии», но
имеет конкретные черты — имя и лик.
Грань, отделяющая человека от животного, не безусловна, но относительна и постоянно передвигается, — эта интуиция египетской
религии имеет внутреннюю убедительность, и есть такое же ее обретение, каким было в
религии эллинства узрение нетленной красоты человека.
И если мы не можем отрицать положительного религиозного содержания в язычестве, то еще меньше мы
имеем к тому основания относительно великих мировых
религий, по-своему взыскующих Бога и духовно согревающих свою паству.
Ветхозаветная
религия имела вполне определенную задачу: в ограде закона, бывшего лишь «сенью будущих благ», в атмосфере чистого и беспримесного монотеизма воспитать земных предков Спасителя, приуготовить явление Пречистой Девы, а также и Предтечи Господня Иоанна Крестителя и Иосифа Обручника.
Поэтому христианство никак нельзя, под предлогом «панхристизма», превращать в принципиальный и решительный имманентизм и антрополарию, фактически понимая его как углубленное и очищенное язычество (хотя оно включает в себя и последнее, как подчиненную и частную истину, и даже раскрывает относительную его правду); но одинаково нельзя его понимать и по типу ветхозаветного трансцендентизма, как
религию закона, обязательного лишь своей трансцендентной санкцией [Реакционную реставрацию этого трансцендентизма мы
имеем в Исламе, в этом главный его пафос, существенно антихристианский.
Восстановление прежнего положения для искусства потому не может явиться желанным для современности, что отношения между
религией и искусством, потребностями культа и внутренними стремлениями творчества тогда
имели все-таки несвободный характер, хотя это и не сознавалось.
(Такое понимание власти
имеет достойную параллель в истолковании
религии как выдумки жрецов или преднамеренного обмана.)
В наши дни христианству приходится на этой же почве сталкиваться с гуманизмом, с его
религией человекобожия, для которой «общественность» приблизительно соответствует святости, ибо в ней заключается именно то «единое на потребу», что в себе самом
имеет оправдание и смысл.
Неточные совпадения
― Вы говорите ― нравственное воспитание. Нельзя себе представить, как это трудно! Только что вы побороли одну сторону, другие вырастают, и опять борьба. Если не
иметь опоры в
религии, ― помните, мы с вами говорили, ― то никакой отец одними своими силами без этой помощи не мог бы воспитывать.
Хотя Алексей Александрович и знал, что он не может
иметь на жену нравственного влияния, что из всей этой попытки исправления ничего не выйдет, кроме лжи; хотя, переживая эти тяжелые минуты, он и не подумал ни разу о том, чтоб искать руководства в
религии, теперь, когда его решение совпадало с требованиями, как ему казалось,
религии, эта религиозная санкция его решения давала ему полное удовлетворение и отчасти успокоение.
В других домах рассказывалось это несколько иначе: что у Чичикова нет вовсе никакой жены, но что он, как человек тонкий и действующий наверняка, предпринял, с тем чтобы получить руку дочери, начать дело с матери и
имел с нею сердечную тайную связь, и что потом сделал декларацию насчет руки дочери; но мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное
религии, и чувствуя в душе угрызение совести, отказала наотрез, и что вот потому Чичиков решился на похищение.
— Осталось неизвестно, кто убил госпожу Зотову? Плохо работает ваша полиция. Наш Скотланд-ярд узнал бы, о да! Замечательная была русская женщина, — одобрил он. — Несколько… как это говорится? — обре-ме-не-на знаниями, которые не
имеют практического значения, но все-таки обладала сильным практическим умом. Это я замечаю у многих: русские как будто стыдятся практики и прячут ее, орнаментируют
религией, философией, этикой…
Но я думаю, что христианская
религия имела гораздо более опасного, более глубокого противника, чем «Бюхнер и Молешотт», чем наивные русские нигилисты, и противник этот был — В. В. Розанов.