Неточные совпадения
Вера и надежда
говорят нам
о чуде, т. е.
о новом откровении,
о творческом акте
Бога в человеке.
Мы не притязаем иметь
Бога в чувстве иначе, чем через впечатления, возбужденные в нас миром, и только в этой форме я мог
говорить о Нем… тот, кто это отрицает, с точки зрения своего чувства и переживания будет безбожником» (102, ср. далее 103).
«Ибо Господь,
Бог твой, есть огнь поядающий,
Бог ревнитель» (Втор. 4:24).], —
говорит о Себе
Бог в Ветхом Завете.
О Боге приходится
говорить в числовых, временных, пространственных определениях, принадлежащих нашему эмпирическому миру.
Непосредственное знание
о Боге может
говорить только, что
Бог есть.
Григорий Богослов в «слове
о богословии» 2‑м
говорит: «Я шел с тем, чтобы постигнуть
Бога; с этой мыслью, отрешившись от вещества и вещественного, собравшись, сколько мог, сам в себя, восходил я на гору.
Дионисий
говорит о любовном или эротическом влечении к
Богу и красоте (сознательно отождествляя αγάπη и έρως): «божественный эрос блага, благой, существует через благо.
«После первой и блаженной природы (Божества) никто — не из людей только, но даже и из премирных сил, и самих,
говорю, Херувимов и Серафимов — никогда не познал
Бога, если кому не открыл Он сам» (1–2). «Из относящегося к учению
о Боге и воплощении как не все неизреченно, так и не все может быть выражено речью; и не все недоступно познанию, и не все доступно ему» (3).
Также некоторое, что
о Боге говорится утвердительно, имеет значение превосходного отрицания, как, напр.,
говоря о мраке в отношении к
Богу, мы разумеем не мрак, но то, что не есть свет, а выше света; и,
говоря о свете, разумеем то, что не есть мрак» (9).
Итак, если несозданность, и безначальность, и бестелесность, и бессмертие, и вечность, и благость, и творческую силу, и подобное мы назовем существенными различиями в
Боге, то состоящее из столь многого не будет просто, но сложно, что (
говорить о Божестве) дело крайнего нечестия.
Трансцендентность и непознаваемость
Бога составляет музыку всей системы кардинала Николая Кузанского, который свой основной трактат выразительно озаглавил de docta ignorantia [Об ученом незнании (лат.).] и с энтузиазмом
говорит о sacra ignorantia [Священное неведение — (лат.).], неоднократно ссылаясь при этом на Дионисия Ареопагита.
Это есть то ничто,
о котором
говорит св. Дионисий, что
Бог не есть все то, что можно назвать, понять или охватить: дух при этом совершенно оставляется. И если бы
Бог захотел при этом его совершенно уничтожить, и если бы он мог при этом вполне уничтожиться, он сделал бы это из любви к ничто и потому, что он слился с ним, ибо он не знает ничего, не любит ничего, не вкушает ничего, кроме единого» [Vom eignen Nichts, Tauler's Predigten. Bd. I, 211.].
Здесь читаем: «Цицерон
говорит (в первой книге
о природе
богов): если ты меня спросишь, что или кто есть
Бог, я буду держаться Симонида.
Бог не есть ни то, ни это, и вообще никакая из вещей,
о которых можно
говорить, показать, написать, услыхать и которые можно понимать чувствами, показывать, видеть или высказывать.
Строго
говоря, этот «апокатастасис» [Всеобщее восстановление — восстановление всего в
Боге, после которого уничтожится даже память
о зле.
Бог возникает лишь вместе с миром: «
о Боге говорят и возвещают все твари.
Слово в знании (Scienz) воспринимает в себя природу, но живет чрез природу, как солнце в элементах, или как Ничто в свете огня, ибо блеск огня делает Ничто обнаруживающимся, и при этом нельзя
говорить о ничто, ибо Ничто есть
Бог и все» [IV, 477, § 16–17.
Потому должны мы, насколько мы хотим
говорить единственно и исключительно
о неизменяемом существе
Бога, чего Он хочет, и чего не хочет или всегда хочет, не
говорить об Его решении, ибо в Нем нет решений...
Соответственно мировоззрению Беме правильнее
говорить о рождении, а не
о сотворении природы
Богом: «Из воли, которою Божество заключает себя в троичность, от вечности рождается и основа природы, ибо здесь нет повеления (Fürsatz), но рождение; вечное рождение и есть повеление, именно
Бог хочет рождать
Бога и открываться через природу» [IV, 501, § 42.].
Потому правильнее у Беме
говорить не
о троице, но
о четверице в
Боге (и седмерице в «Вечной природе»).].
Только
о творении имеем мы власть
говорить, ибо оно есть дело в сущности
Бога» (Ciaassen, II, 64).
Нечестиво и нелепо
говорить о «трагедии в
Боге», которая логикой своего развития, как бы неким «божественным фатумом», с необходимостью приводит к мировому процессу.
Бог есть виновник-не только бытия, но и небытия, эта головокружительная по смелости и глубокомыслию формула принадлежит не кому иному, как таинственному автору «Ареопагитик» и комментатору его св. Максиму Исповеднику, — столпам православного богословствования [В творении «
О божественных именах» св. Дионисий Ареопагит
говорит, что, «если позволительно сказать, само не-сущее стремится к благу, стоящему выше всего существующего, старается и само как-нибудь быть в благе» (και αυτό το μη öv έφίεται και φιλονικεϊ πως εν τοίγαθώ και αυτό είναι) (De d. п., IV, 3 Migne, III, 64714).
Господь Иисус есть
Бог, Второе Лицо Пресвятой Троицы, в Нем «обитает вся полнота Божества телесно» [Кол. 2:9.]; как
Бог, в абсолютности Своей Он совершенно трансцендентен миру, премирен, но вместе с тем Он есть совершенный Человек, обладающий всей полнотой тварного, мирового бытия, воистину мирочеловек, — само относительное, причем божество и человечество, таинственным и для ума непостижимым образом, соединены в Нем нераздельно и неслиянно [Это и делает понятной, насколько можно здесь
говорить о понятности, всю чудовищную для разума, прямо смеющуюся над рассудочным мышлением парадоксию церковного песнопения: «Во гробе плотски, во аде же с душею, яко
Бог, в рай же с разбойником и на престоле сущий со Отцем и Духом, вся исполняя неописанный» (Пасхальные часы).].
Говорить о какой-либо прибыли для
Бога от творения — в том ли смысле, как учит об этом Шеллинг, или в каком-либо ином — значит допускать восполнение вечности временем, т. е. отрицать вечность, а тем самым и временность.
В утверждении софийности понятий лежит коренная ложь учения Гегеля, с этой стороны представляющего искажение платонизма, его reductio ad absurdum [Приведение к нелепости (лат.).], и «мудрость века сего» [Ибо мудрость мира сего есть безумие пред
Богом (1 Кор. 3:19).], выдающего за Софию (сам Гегель, впрочем,
говорит даже не
о Софии, понятию которой вообще нет места в его системе, но прямо
о Логосе, однако для интересующего нас сейчас вопроса это различие не имеет значения).
Причастность бытия идеям, μέθεξις,
о которой
говорит Платон, изъяснена была им же как всеобщая всепроникающая сила Эроса, великого посредника «между
богом и смертным», — μεταξύ θεού τε και θνητού (Symposion, 202 с).
И
о чистоте и «идейности» животного мира внятнее всего
говорят птицы небесные, эти цветы его. уже самым своим бытием славящие
Бога.
Те самые эллины, которые проявляли благочестие к «неведомому
Богу» — οίγνώστφ θεώ, сродному плотиновскому трансцендентному «Εν, «услышав
о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие
говорили: об этом послушаем тебя в другое время» (Деян. ап. 17:32), и лишь Дионисий, имени коего приписываются величественные «Ареопагитики», сделался слушателем Павла и тем стал родоначальником нового, христианского эллинизма.
«Ибо не ангелам
Бог покорил будущую вселенную,
о которой
говорим; напротив, некто негде засвидетельствовал
говоря: «что значит человек, что Ты помнишь его? или сын человеческий, что Ты посещаешь его?
Образ Божий дан человеку, он вложен в него как неустранимая основа его бытия, подобие же есть то, что осуществляется человеком на основе этого образа, как задача его жизни [Различие между образом и подобием Божьим было сделано уже Оригеном: «Моисей, когда рассказывает
о первом сотворении человека,
говорит: и рече
Бог: сотворим человека по образу нашему и по подобию.
Теперь же он холодно и с упреком
Богу говорит о ней: «жена, которую Ты мне дал», а в Еве ощущает уже чуждое, только данное ему существо: образ Божий в союзе мужа и жены побледнел и затмился раньше всего.
Первая задача исчерпывает собой положительное содержание «язычества» [Ап. Павел в речи в Афинском ареопаге, обращенной к язычникам, дает такую картину религиозного процесса: «От одной крови
Бог произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитания, дабы они искали
Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он далеко от каждого из нас: ибо мы Им живем и движемся, и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев
говорили: мы Его и род» (Деян. ап. 17:26-8); сродная мысль выражается им же: «Что можно знать
о Боге, явно им (язычникам), ибо
Бог явил им.
Петр
говорил о нем же: «Истинно познаю, что
Бог не лицеприятен, но во всяком народе боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему» (10:34-5).].
Ветхозаветная религия учила
о том, что существует единый, трансцендентный и ипостасный
Бог, и требовала исключительного Ему служения («Аз есмь Господь
Бог твой, да не будут тебе
боги иные, кроме Меня» [Исх. 20:2–3.]), но прямо она не
говорила об Его триипостасности, хотя, разумеется, это учение и было скрыто в ней, как в зерне растение.
Насколько нельзя допустить в вечности или абсолютном какого бы то ни было процесса, протекающего во времени, нового становления и возникновения, настолько же невозможно
говорить и
о теогоническом процессе, ибо в
Боге все предвечно сверх — есть, и в отношении к твари и для твари возможна лишь теофания.
Неточные совпадения
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в
бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере, в вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы…
О, я знаю вас: вы если начнете
говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
Г-жа Простакова. Полно, братец,
о свиньях — то начинать. Поговорим-ка лучше
о нашем горе. (К Правдину.) Вот, батюшка!
Бог велел нам взять на свои руки девицу. Она изволит получать грамотки от дядюшек. К ней с того света дядюшки пишут. Сделай милость, мой батюшка, потрудись, прочти всем нам вслух.
— А знаешь, я
о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе
говорил и
говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет
Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Слава
Богу, слава
Богу, — заговорила она, — теперь всё. готово. Только немножко вытянуть ноги. Вот так, вот прекрасно. Как эти цветы сделаны без вкуса, совсем не похоже на фиалку, —
говорила она, указывая на обои. — Боже мой! Боже мой. Когда это кончится? Дайте мне морфину. Доктор! дайте же морфину.
О, Боже мой, Боже мой!
— Знаете, вы напоминаете мне анекдот
о советах больному: «вы бы попробовали слабительное». — «Давали: хуже». — «Попробуйте пиявки». — «Пробовали: хуже». — «Ну, так уж только молитесь
Богу». — «Пробовали: хуже». Так и мы с вами. Я
говорю политическая экономия, вы
говорите — хуже. Я
говорю социализм — хуже. Образование — хуже.