— Этого недостаточно, — смело, но не
повышая тона, выговорил Александр Ильич, — мало ли кто может проскользнуть в предводители.
Самгин начал рассказывать о беженцах-евреях и, полагаясь на свое не очень богатое воображение, об условиях их жизни в холодных дачах, с детями, стариками, без хлеба. Вспомнил старика с красными глазами, дряхлого старика, который молча пытался и не мог поднять бессильную руку свою. Он тотчас же заметил, что его перестают слушать, это принудило его
повысить тон речи, но через минуту-две человек с волосами дьякона, гулко крякнув, заявил:
Ляховский до того неистовствовал на этот раз, что с ним пришлось отваживаться. Дядюшка держал себя невозмутимо и даже превзошел самого Альфонса Богданыча. Он ни разу не
повысил тона и не замолчал, как это делал в критические минуты Альфонс Богданыч.
Говорил он почти не
повышая тона, но каждый звук его необыкновенного, знаменитого в дивизии голоса — голоса, которым он, кстати сказать, сделал всю свою служебную карьеру, — был ясно слышен в самых дальних местах обширного плаца и даже по шоссе.