Неточные совпадения
А за ним, снизу от Ножовой линии, сбоку из Черкасского переулка, сверху от Ильинских ворот ползет товар, и над этой колышущейся полосой из лошадей, экипажей, возов, людских голов стоит стон: рубль купца, спина мужика
поют свою нескончаемую песню…
Два жандарма, поставленные тут затем, чтобы не
было толкотни и недозволенного торга и чтобы именитые купцы могли беспрепятственно подъезжать, похаживают и нет-нет да и ткнут в воздух рукой.
Они со всех сторон
были освещены.
На углу купол башни в новом заграничном стиле прихорашивал всю эту кучу тяжелых, приземистых каменных ящиков, уходил в небо, напоминая каждому, что старые времена прошли, пора пускать и приманку для глаз, давать архитекторам хорошие деньги, чтобы весело
было господам купцам платить за трактиры и лавки.
Дождя, знать, не
будет до ночи, и то славу Богу!
Борода, немного потемнее, так же как и усы, расчесана
была посредине, где образовался точно веер с целой градацией оттенков, начиная от ярко-белокурого на самом проборе.
В них
были видны и юркость, и сознание здоровья и силы, и наклонность все обсмотреть, взвесить и оценить, в то время как легкие складки вдоль носа и приподнятые углы рта улыбались снисходительно, а при случае и вкрадчиво.
В посадке этого мужчины, в том, как сидел на нем сюртук, как он
был застегнут, в походке и покрое панталон — опытный глаз отличил бы бывшего военного, даже кавалериста. Звали его Палтусов.
У него в руках
было несколько листов, за ухом торчало перо, во рту — карандаш.
— Ни то, ни другое. Так, оставались деньжонки… Вексель
был на несколько тысяч рублей.
— Бумаг не
будете покупать?
— Помилуйте, — продолжал горячиться директор. — Карлушка какой-нибудь паршивый, пара галстуков
была у него да кальсоны вязаные, состоял на побегушках у жида в Зарядье, а глядишь, годика через три — биржевой маклер. Немцы выклянчили — в двадцати тысячах дохода… За невестой куш берет… Сами вы плошаете, господа!
— Евграф Петрович! — тихо выговорил уже другой конторист, не тот, что
был в директорской. — Ждут-с…
Тысячные пачки сторублевок, выданные из банка и аккуратно сложенные, возвышались стопками на столе и похожи
были издали на кипы книжек.
«В такой стране не нажиться? — говорили его разбегающиеся карие глаза. — Да надо
быть кретином!»
Внизу, у подъезда, стояла его пролетка. Он ездил с месячным извозчиком на красивой, но павшей на ноги серой лошади. Пролетка
была новая, полуторная. Работнику он приплачивал шесть рублей в месяц; подарил ему три пары замшевых перчаток и два белых платка на шею. Платил он за экипаж восемьдесят рублей.
Ему
были по душе это шумное движение ценностей, обозы, вывески, амбары, склады, суета и напряжение огромного промыслового пункта.
Палтусов загляделся на одну из боковых главок. Весело у него стало на сердце. Деньги, хоть и небольшие,
есть, лежат вон там, наверху, связи растут, охоты и выдержки немало… двадцать восемь лет, воображение играет и поможет ему найти теплое место в тени громадных гор из хлопка и миткаля, промежду миллионного склада чая и невзрачной, но денежной лавчонкщ серебряника-менялы.
Палтусов поблагодарил его наклонением головы и взял сначала вправо, в угловую комнату с камином, где больше завтракают, чем
пьют чай.
Там
было еще не много народу.
Крайняя, почище и попросторнее, известна тем, что там
пьют чай и завтракают воротилы старого гостиного двора.
И в этой комнате не
было того господина. Они согласились завтракать в особой комнате, в «сосновой» или «березовой».
Палтусов осведомился, нет ли Калакуцкого в одной из них. И там его не
было.
Какая
будет у него столовая!
Одна печка
будет стоить пять тысяч рублей.
Какие жбаны, ендовы, блюда с эмалью
будут выглядывать оттуда.
Ведь
есть же здесь внизу, в этом самом трактире, «русская палата», где всякий нож, каждый стакан сделан по рисунку?
— Ну вот что, голубчик, — скоро заговорил Палтусов, отвернувшись от окна, — закусочки нам сначала, но, знаешь, основательной… Балык должен
быть теперь свежей получки от Макария?
Так обсуждены
были и другие водки и закуски. Половой отвечал кратко, но впопад, с наклонением всего туловища и усиленным миганьем серых больших глаз.
Фамильярности он не допускал, да ее никогда и не
было со стороны ярославца. Всего больше лакомился он чувством меры у такого белорубашника, остриженного в кружало. Он вам и скандальную новость сообщит, и дельный торговый слух, и статейку рекомендует в «Ведомостях», — и все это кстати, сдержанно, как хороший дипломат и полезный собеседник.
Он похож
был на отставного французского генерала или хозяина цирка; длинные с проседью усы, совсем падающие на галстук, бритое продолговатое лицо, чуть заметная мушка под нижней губой, густые русые брови, лысая голова, под гребенку обстриженная там, где еще росли волосы.
Барин одет
был живописно: с отложным широким воротником рубашка, в черном коротком, плотно застегнутом пиджаке без талии и панталонах-шароварах к сапогам уже.
Он рассмеялся задыхающимся смехом. Палтусов ему вторил. Он усадил барина на диван. Тотчас же пришло двое половых. Стол в минуту
был уставлен бутылками с пятью сортами водки. Балык, провесная белорыбица, икра и всякая другая закусочная еда заиграла в лучах солнца своим жиром и янтарем. Не забыты
были и затребованные Палтусовым соленые хрящи. Калакуцкий заказал завтрак: паровую севрюжку, котлеты из пулярды с трюфелями и разварные груши с рисом. Указано
было и красное вино.
— Да все тот же. Я другого не
пью.
Кушанья поданы
были скоро и старательно.
Они еще не успели покончить с солеными хрящами и осетровым балыком, как на столе уже шипела севрюжка в серебряной кастрюле. За закуской Калакуцкий
выпил разом две рюмки водки, забил себе куски икры и белорыбицы, засовал за ними рожок горячего калача и потом больше мычал, чем говорил. Но он
ел умеренно. Ему нужно
было только притупить первое ощущение голода. Тут он сделал передышку.
— Измучился я, mon bon [добрейший (фр.).], должен
был лазить по лесам… Канальи!.. Без своего глаза пропадешь, как швед под Полтавой…
Речь шла о стройке. Калакуцкий давно занимался подрядами и стройкой домов и все шел в гору. На Палтусова он обратил внимание, знакомил его с делами. Накануне он назначил ему
быть на Варварке в трактире и хотел потолковать с ним «посурьезнее» за завтраком.
Но Палтусов сам не начинал разговора о себе. У него
был на это расчет. Калакуцкий — для первых ходов — казался ему самым лучшим рычагом. Нюх говорил Палтусову, что он нужен этому «ловкачу», так он называл его про себя и под этой кличкой даже заносил в записную книжку о Калакуцком.
— А знаете, что я в прошлом году, когда у нас
было простое компаньонство, предоставил моим товарищам?
Он не любил французить, но выговор
был у него гораздо лучше, чем у Калакуцкого.
— Ничего. Когда совсем налажу, скажу вам. Что
будет — тащите. Не на текущем же счету по два процента получать!
Палтусов понял тотчас же, почему Калакуцкий сделал ему такое предложение. Это его не заставило попятиться. Напротив, он нашел, что это умно и толково. Он знал, что Калакуцкий зарабатывает большие деньги, и все говорят, что через три-четыре года он
будет самый крупный строитель-подрядчик.
— Благодарю вас, — сказал он доверчивым тоном и сейчас же сообщил Калакуцкому, какие у него
есть деньжонки, не скрыл и того, в каком они банке лежат и сколько ему нужно, чтобы обзавестись квартирой.
Калакуцкий все это одобрил. Они подходили друг к другу. Строитель
был человек малограмотный, нигде не учился, вышел в офицеры из юнкеров, но родился в барской семье. Его прикрывал плохой французский язык и лоск, вывозили сметка и смелость. Но ему нужен
был на время пособник в таком роде, как Палтусов, гораздо образованнее, новее, тоньше его самого.
Вина он
выпил довольно, но язык его
был так же сдержан, как и в начале завтрака. Только щеки стали розовее. Он очень от этого похорошел.
— Да в том, сударь мой, что вам надо
быть моим тайным агентом.
Вы можете
быть весьма и весьма полезны нашим операциям и теперь и после…