Неточные совпадения
Они еще не успели покончить с солеными хрящами и осетровым балыком, как на столе уже шипела севрюжка в серебряной кастрюле. За закуской Калакуцкий выпил разом
две рюмки водки, забил себе куски икры и белорыбицы, засовал за ними рожок горячего калача и потом
больше мычал, чем говорил. Но он ел умеренно. Ему нужно было только притупить первое ощущение голода. Тут он сделал передышку.
Палтусов ожидал вступить в
большой, эффектно обстановленный кабинет, а попал в тесную комнату в
два узких окна, с изразцовой печкой в углу и письменным столом против двери. Налево — клеенчатый диван, у стола — венский гнутый стул, у печки — высокая конторка, за креслом письменного стола — полки с картонами; убранство кабинета для средней руки конториста.
Внизу, в подпольном этаже, разместились подвалы и лавки —
больше к Ильинке, где съезжать в переулок и подниматься нестерпимо тяжко для лошадей, а
двум возам нельзя почти разъехаться с товаром.
Лицом к двери, у
большого стола с
двумя низкими пюпитрами красного дерева, — диваны и стулья с сафьянной обивкой были такие же, — вытянул ноги на средину комнаты, сидя на краю стола, муж Анны Серафимовны Станицыной, Виктор Миронович.
— Да,
больше нельзя… Не хотите? — с расстановкой выговорила она. — Ну, тогда разделывайтесь сами. Вам негде перехватить. Фабрика станет через
две недели. За вас я не плательщица. Довольно и того, Виктор Мироныч, что вы изволили спустить… Я жду!
Обширный диван с высокой резной ореховой спинкой разделял
две большие печи — расположение старых домов — с выступами, на которых стояло
два бюста из алебастра под бронзу. Обивка мебели, шелковая, темно-желтая, сливалась с такого же цвета обоями. От них гостиная смотрела уныло и сумрачно; да и свет проникал сквозь деревья — комната выходила окнами в сад.
Так они и проговорили вдвоем. Она узнала, что Рубцов еще не поступил ни на какое место. Всего
больше рассказывал он про Америку; но у янки не все одобрял, а раза
два обозвал их даже «жуликами» и прибавил, что везде у них взятка забралась. Францию хвалил.
На галерее видны были снизу
два официанта в темных ливреях с
большими золотыми тиснеными пуговицами. Один стоял спиной влево, у входа в парадные комнаты, другой — в средней арке.
— Да как же-с!.. Недели
две —
больше не проживет.
Портфель лежал уже на раскрытом столе. Лещов сначала отпер его, держа перед собой. Ключик висел у него на груди в одной связке с крестом, ладанкой, финифтевым образком Митрофания и золотым плоским медальоном. Он повернул его дрожащей рукой. Из портфеля вынул он тетрадь в
большой лист и еще
две бумаги такого же формата.
Палтусов ввел Марью Орестовну из коридора-галереи через вторую гостиную.
Больше гостей не было. Они подошли к закуске. В отдалении стояли
два лакея во фраках, а у столика с тарелками-дворецкий.
На все это глядел Палтусов и раза
два подумал, что и его лет через тридцать будут хоронить с такой же некрасивой и нестройной церемонией, стоящей
больших денег… Кисти гроба болтались из стороны в сторону. Иглистый дождь мочил парчу. Ветер развевал жирные волосы артельщиков в длинных сибирках.
Народ снял шапки, но из приглашенных многие остались с покрытыми головами. Гроб поставили на катафалк с трудом, чуть не повалили его. Фонарщики зашагали тягучим шагом, по двое в ряд. Впереди
два жандарма, левая рука — в бок, поморщиваясь от погоды, попадавшей им прямо в лицо. За каретами двинулись обитые красным и желтым линейки, они покачивались на ходу и дребезжали.
Больше половины провожатых бросились к своим экипажам.
Ника вышел в отца — только на
два вершка
больше его ростом.
Он отошел к столу и снял с себя часы на длинной и массивной цепочке с жетонами,
двумя стальными ключами и золотым карандашом. На столе лежал уже его бумажник. Тася посмотрела в ту сторону и заметила, что бумажник отдулся. Она сейчас догадалась, что брат играл и приехал с
большим выигрышем.
Годика с
два можно будет с ней поваландаться, не
больше…
Он ходил к ним
больше года, студентом четвертого курса, лет шесть тому назад, учил ее русским предметам, давал ей всякие книжки. Матери ее он не понравился: раза
два от него пахло вином… Только у него Тася и занималась как следует. Он ей принес Островского… И сам читал купеческие сцены пресмешно, и рассказы Слепцова хорошо читал… Что ж! Она не боится встречи с ним здесь, в этой столовой… Он все поймет…
Кабинет его вмещал в себе
большой с провалом клеенчатый диван и два-три стула. Обои в одном месте отклеились. В комнате стоял спертый табачный воздух.
Сани круто повернули к подъезду. Палтусов выскочил и дернул за звонок. На одной половине дверей медная доска была занята
двумя длинными строчками с
большой короной.
Палтусов попал в высокую комнату, светло-зеленую, окнами на улицу. Одну стену занимала
большая клетка, разделенная на отделения. В одном прыгали
две крохотные обезьянки, в другом щелкала белка, в просторной половине скакали разноцветные птички. Он сейчас же заметил зеленых попугайчиков с красными головками.
Горничная убежала. Тася поднялась по нескольким ступенькам на площадку с
двумя окнами. Направо стеклянная дверь вела в переднюю, налево — лестница во второй этаж. По лестницам шел ковер. Пахло куреньем. Все смотрело чисто; не похоже было на номера. На стене, около окна, висела пачка листков с карандашом. Тася прочла:"Leider, zu Hause nicht getroffen" [«К сожалению, не застал дома» (нем.).] — и
две больших буквы. В стеклянную дверь видна была передняя с лампой, зеркалом и новой вешалкой.
Из передней, где Тася сняла свое меховое пальтецо, она прошла в гостиную с
двумя арками, сквозь которые виднелась
большая столовая. Стол накрыт был к завтраку, приборов на шестнадцать. Гостиная с триповой мебелью, ковром, лампой, картинами и столовая с ее простором и иностранной чистотой нравились Тасе. Пирожков говорил ей, что живет совершенно, как в Швейцарии, в каком-нибудь"пансионе", завтракает и обедает за табльдотом, в обществе иностранцев, очень доволен кухней.
Все лето провел он около Химок, у старого деревенского попа, получившего известность между немцами искусством практически обучать иностранцев, ел с ним щи и кашу, болтал с
двумя поповнами и вернулся хоть и с прежним акцентом, но с гораздо
большим навыком.
Варя сбегала за извозчиком. Дениза Яковлевна надела на голову тюлевую косынку, на шею нитку янтарей и взяла все свои книжки: по забору провизии, приходо-расходную и еще
две каких-то. Она записывала каждый день; но чистого барыша за все три месяца приходилось не
больше ста рублей. Она успела рассказать это Пирожкову, пригласив его к себе в комнату еще раз.
Она не надела только брильянтовые пуговицы,
большие — каждая тысячи по
две…
Оставалось еще
два номера во второй части программы, но начался уже разъезд. Из боковых комнат, особенно из гостиной, стали подниматься дамы, шумя стульями, мужчины затопали каблуками, из
большой залы потянулись также к выходу. Слушать что-нибудь было затруднительно. Но Анна Серафимовна высидела до конца.
Мертвенно тихо в доме Нетовых.
Два часа ночи. Евлампий Григорьевич вернулся вчера с вечера об эту же пору и нашел на столе депешу от Марьи Орестовны. Депеша пришла из Петербурга, и в ней стояло: «Буду завтра с курьерским. Приготовить спальню».
Больше ничего. Последнее письмо ее было еще с юга Франции. Она не писала около трех месяцев.
Сколько ей жить? Быть может,
два дня, быть может, неделю — не
больше… Она хотела распорядиться по его совету, оставить на школу там, что ли, или на что-нибудь такое. Но нельзя же так обращаться с ней!..
Но вечер скорее расстроил его, чем одушевил. Собралось человек шесть-семь,
больше профессора из молодых, один учитель,
два писателя. Были и дамы, Разговор шел о диспуте. Смеялись над магистрантом, потом пошли пересуды и анекдоты. За ужином было шумно, но главной нотой было все-таки сознание, что кружки развитых людей — капля в этом море московской бытовой жизни…"Купец"раздражал всех. Иван Алексеевич искренне излился и позабавил всех своими на вид шутливыми, но внутренне горькими соображениями.
На разговенье внезапно явился Виктор Мироныч. Станицына только что села за стол с Тасей и Рубцовым —
больше никого не было, — как вошел ее муж, во фраке и белом галстуке, улыбающийся своей нахальной усмешкой, поздоровался с ней английским рукопожатием, попросил познакомить его с Тасей, с недоумением поглядел на Рубцова и, когда Анна Серафимовна назвала его, протянул ему
два пальца.
Проницательно заметив, что"к концу XIX века торгово-промышленная Москва сделалась, в одно и то же время, и Манчестером, и Лондоном, и Нью-Йорком", Боборыкин
большую часть своих рассуждений отдал оценке
двух основных, с его точки зрения, движущих социальных сил московского общества: дворянства (как вариант — чиновничества) и купечества, — а также оценке перспектив их возможного, уже намечающегося взаимодействия...