Неточные совпадения
Один, в белой папахе и длинной черкеске желто-бурого цвета, при кинжале и в
узких штанах с позументом, глядел на своего собеседника — скопца — разбойничьими, круглыми и глупыми глазами и все дергал его за борт длинного сюртука.
Узкий переулок уходил вдоль к Никольской, точно коридор с низким, в один этаж, корпусом по левую руку.
Круглый директор присел на кончик дивана. Палтусов поместился по сю сторону стола. Он и не заметил, что тут
уже стал конторист с целой пачкой разных печатных бланков, ордеров всяких цветов, длины и рисунка.
— Да нечего!.. Куда ни пойдешь, а
уж Андрей Дмитрич ведет под руку то Марью Орестовну, то Людмилу Петровну, то Анну Серафимовну. А супруг сзади пардесю [пальто (от фр.: pardessus).] волочит… И все каких! Первого разбора, миллионы все под ними трещат! С золотым обрезом!
Директору поклонился сухощавый блондин с лысиной, в цветном галстуке. Палтусов
уже видел его, но по имени не знал.
— Евграф Петрович! — тихо выговорил
уже другой конторист, не тот, что был в директорской. — Ждут-с…
Мальчик провел его в дверь налево от буфета. Они миновали
узкий коридор. Мальчик начал подниматься по лесенке с раскрашенными деревянными перилами и привел на вышку, где дверь в березовую комнату приходится против лестницы. Он отворил дверь и стал У притолоки. Палтусов оглянулся. Он только мельком видел эту светелку, когда ему раз, после обеда, показывали особенности трактира.
— Пожалуйте, пожалуйте, Сергей Степанович. Я
уж распорядился закуской! Разве вас не сейчас же провели? Я приказал.
Они еще не успели покончить с солеными хрящами и осетровым балыком, как на столе
уже шипела севрюжка в серебряной кастрюле. За закуской Калакуцкий выпил разом две рюмки водки, забил себе куски икры и белорыбицы, засовал за ними рожок горячего калача и потом больше мычал, чем говорил. Но он ел умеренно. Ему нужно было только притупить первое ощущение голода. Тут он сделал передышку.
— Штука любезная. Мы в молодых людях нуждаемся, таких вот, как вы. Очень
уж овчиной у нас разит. Никого нельзя ввести в операцию… Или выжига, или хам!..
— Сундук у ней хорош, да не сразу его отопрешь, голубчик. Хамство
уж очень меня одолевает иной раз, — даже сам-то овчиной провоняешь… Честной человек!.. Вечером приедешь — так и разит от тебя!..
Рассудите — вы мне
уже говорили, что желали бы присмотреться к делам и выбрать себе, что на руку.
— Идея прекрасная, Сергей Степанович! — выговорил он и встал со стаканом в руке. Глаза его обежали и светелку с видом на пестрый ковер крыш и церковных глав, и то, что стояло на столе, и своего собеседника, и себя самого, насколько он мог видеть себя. — У вас есть инициатива! —
уже горячее воскликнул он и поднял стакан, приблизив его к Калакуцкому.
Палтусов молча поклонился и пожал руку Калакуцкому. В голове его
уже сидело черновое нотариальное условие, которое он на днях и подбросит патрону.
Большими деньгами дышал весь отель, отстроенный на славу, немного
уже затоптанный и не так старательно содержимый, но хлесткий, бросающийся в нос своим московским комфортом и убранством.
За большим столом, около самого бассейна, поместилось дворянское семейство, только что приехавшее: отец при солдатском Георгии на коричневом пиджаке, с двойным подбородком, мать — в туалете, гувернантка, штук пять подростков, родственница-девица, бойкая и сердитая, успевшая
уже наговорить неприятностей суетливому лакею, тыча ему в нос местоимение «вы», к которому, видимо, не была привычна с прислугою.
Он наметил у стола биржевиков молодого брюнета с лицом, какие попадаются в магазинах белья и женских мод, в
узких бакенбардах, с прической «капульчиком», в темно-красном шарфе, перехваченном матовым золотым кольцом. Пиджак из английского шевиота сидел на нем гладко и выказывал его округленные, падающие, как у женщины, плечи.
«Карлуша» — так его звали приятели — отряхнулся, дал лакею на чай, поправил галстук и взял Палтусова под руку. Они пошли не спеша в угловую комнату, где никого
уже не было.
Он
уже иначе не умел говорить с русскими, как таким языком.
— Вы
уж, голубчик, извините, пожалуйста, после биржи… А теперь надо…
— Вот что! — протянул его приятель. — Что ж! штука весьма интересная. Мы не знаем этого мира. Теперь новые нравы. Прежние Титы Титычи пахнут
уже дореформенной полосой.
Малый в голубой рубашке натянул на Пирожкова короткое,
уже послужившее пальто и подал трость и шляпу. Иван Алексеич и зиму и лето ходил в высокой цилиндрической шляпе, которую покупал всегда к Пасхе. Он пошел не спеша.
Тут
уж план работы выяснился: досуга вволю.
Но Ивану Алексеичу показалось, что солонку, которую он в эту минуту рассматривал, он
уже торговал раз, года два тому назад. Ему помнилось, что она не серебряная, а медная, позолоченная. Вот он спросит.
— Не надо, голубчик, — сказал Пирожков
уже серьезно халатнику.
Передняя, в виде
узкого коридора, замыкалась дверью в глубине, а справа другая дверь вела в контору. Все глядело необыкновенно чисто: и вешалка, и стол с зеркалом, и шкап, разбитый на клетки, с медными бляшками под каждой клеткой.
Палтусов ожидал вступить в большой, эффектно обстановленный кабинет, а попал в тесную комнату в два
узких окна, с изразцовой печкой в углу и письменным столом против двери. Налево — клеенчатый диван, у стола — венский гнутый стул, у печки — высокая конторка, за креслом письменного стола — полки с картонами; убранство кабинета для средней руки конториста.
Палтусов это тотчас же оценил. Да он и знал
уже, что Вадим Павлович Осетров попал в дела из учителей гимназии, что он кандидат какого-то факультета и всем обязан себе, своему уму и предприимчивости. Разбогател он на речном промысле, где-то в низовьях Волги. Руки Палтусову он первый не протянул, но пожал, когда тот подал ему свою.
— Сергей Степанович
уже беседовал с вами по новому товариществу на вере, и он теперь хотел бы приступить к осуществлению.
— Позвольте, Вадим Павлович, — начал
уже другим тоном Палтусов, — быть с вами по душе. Вы меня, может, считаете компаньоном Калакуцкого? Человеком… как бы это выразиться… de son bord? [его партии (фр.).]
— Вадим Павлович, — одушевился Палтусов, — вы, конечно, понимаете… Калакуцкому, — он
уже не называл его «Сергеем Степановичем», — нужно ваше имя…
Эти лавки смотрят невзрачно, за исключением нескольких, отделанных
уже по-новому — с дорогими стеклами в дубовых и ореховых дверях с фигурными чугунными досками.
Конторщики в первом отделении амбара беззвучно писали и изредка щелкали по счетам. Их было трое. Старший — в немецком платье, в черепаховых очках, с клинообразной бородой, в которой пробивалась
уже седина, скорее оптик или часовщик по виду, чем приказчик, — нет-нет да и посмотрит поверх очков на дверь в хозяйскую половину амбара.
Ей было
уже двадцать семь.
Из-под пальто выходило
узкое, песочного цвета, тяжелое платье: спереди настолько высокое, что вся нога, в башмаках с пряжками и цветных шелковых чулках, была видна.
Старик осторожно приотворил дверь. Разговор смолк. Он вошел и вернулся тотчас же. А за ним выбежал ражий офицер с красным, лоснящимся лицом, завитой, с какими-то рожками на лбу, еще мальчик по летам, но
уже ожирелый, в уланке с красным кантом и золотой петлицей на воротнике. Уланка была сшита нарочно непомерно коротко и узко, так что формы корнета выставлялись напоказ при каждом повороте. В петлице торчал солдатский Георгиевский крест на широкой ленте и как будто больших размеров, чем делают обыкновенно.
Из двери показался штатский, худой, короткий, с редкими волосиками на лбу, в усах, смазанных к концам, черноватый, в коротком сюртучке и пестром галстуке, один из захудалых дворянчиков, состоявших бессменно при муже Станицыной. За ним, кроме хорошего обращения и того, что он знал дни именин и рождения всех барынь на Поварской и Пречистенке,
уже ничего не значилось.
Узость плеч, приподнятых и острых, вытянутая шея с кадыком, непомерная длина рук и ног делали его неприятным на взгляд по одной
уже фигуре.
Она давно
уже была с ним на «вы», «Виктор Миронович». Он часто говорил ей «ты» и «Анна», а «вы» употреблял в особых случаях.
— Hein? — повторил он, но
уже не тем звуком. Глаза его вызывающе и глупо поглядели на жену.
— Вот до чего вы дошли. Я купила эти документы. Вы знаете, кому вы их выдали. Подпись видна. Из Парижа они пришли или из Биаррица — я
уж не полюбопытствовала. Вы мне, Виктор Мироныч, клялись, образ снимали, что больше я об этой барыне не услышу!
— Да
уж это Анна Серафимовна вам укажет.
Все дышит наглостью и чванством, закоренелой испорченностью купеческого сынка,
уже спустившего со смерти отца до трех миллионов рублей.
— До отъезда Виктора Мироныча, — сказала она, — я конторой заниматься не буду. Я
уж на тебя полагаюсь, Трифоныч, а если нужно усилить счетоводство — возьми еще парня.
— Хорошо… Завтра доверенность как следует выправить. Я приготовлю. Виктора Мироныча
уже беспокоить подписями нечего. Директор давно был по Рябининской фабрике?
Оптовых покупателей
уже не ждали больше.
Все приказчики боялись ее гораздо больше, чем хозяина. Его они давно прозвали «бездонная прорва» и «лодырь». Каждый из них старался красть. Им
уже шепнули снизу, что, должно быть, «сама» берет в свои руки все дело. Тогда надо будет подтянуться. Кто-нибудь непременно полетит. Трифоныча они недолюбливали. Он усчитывал, что мог, и с главными приказчиками у него часто бывали перебранки. Трифоныч всегда держал руку хозяйки, почему его и считали «наушником» и «старой жилой».
Нежный запах ананаса, положенного в открытый верх коляски, достигал до ее обоняния. И опять всплыли глаза Палтусова. Глазам-то она не верит. Очень
уж они мягки и умны. Такой человек на каждом хочет играть, как на скрипке…
Уже в передней фрески на стенах и по потолку показывали, что хозяин не желал довольствоваться обыкновенной барской или купеческой лакейской.