Неточные совпадения
В моем лице —
в лице гимназиста из провинции, выросшего
в старопомещичьем мире, — это сказывалось безусловно. Я уже был подготовлен всей жизнью к тому, чтобы
ценить таких людей, как Щепкин, и всякого писателя и артиста, из какого бы звания они ни вышли.
Тот барин — биограф Моцарта, А.
В.Улыбышев, о котором я говорил
в первой главе, —
оценил его дарование, и
в его доме он, еще
в Нижнем, попал
в воздух настоящей музыкальности, слышал его воспоминания, оценки, участвовал годами во всем, что
в этом доме исполнялось по камерной и симфонической музыке.
Улыбышев как раз перед нашим поступлением
в Казань писал свой критический этюд о Бетховене (где
оценивал его, как безусловный поклонник Моцарта, то есть по-старинному), а для этого он прослушивал у себя на дому симфонии Бетховена, которые исполняли ему театральные музыканты.
И он ее весьма уважал,
ценил ее по достоинству, по-своему любил,
в молодости, наверно, был сильно влюблен
в нее.
Он кончил курс
в Московском университете, любил литературу, как умный и наблюдательный человек, выработал себе довольно верный вкус, предан был заветам художественного реализма, способен был
оценить все, что тогда выделялось
в молодом поколении.
Публика
оценила его талант
в первый же сезон, и он сделался соперником если не прямо Самойлова, то тогдашнего"бытовика", приятеля Островского, взявшего его репертуар точно на откуп.
Тогда
в русской опере бывали провинциалы, чиновники (больше все провиантского ведомства, по соседству), офицеры и учащаяся молодежь. Любили"Жизнь за царя", стали
ценить и"Руслана"с новой обстановкой; довольствовались такими певцами, как Сетов (тогдашний первый сюжет, с смешноватым тембром, но хороший актер) или Булахов, такими примадоннами, как Булахова и Латышева. Довольствовались и кое-какими переводными новинками, вроде"Марты", делавшей тогда большие сборы.
А тогда я попал
в кружок, где Рубинштейна
ценили только как виртуоза, но на композитора смотрели свысока и вообще сильно недолюбливали как музыканта старой немецкой школы.
Его сейчас же
оценили и как пианиста, и как будущего композитора. Он сошелся через братьев Стасовых с нарождавшейся тогда"Кучкой"музыкантов, которые ратовали за русскую музыку, преклонялись перед Глинкой, высоко ставили Даргомыжского; а
в иностранной музыке их"отцами церкви"были Шуман, Лист и Берлиоз.
Один этот факт показывает, как мы далеки были от всякой кружковщины. Помяловский считался самым первым талантом из людей его генерации и украшением беллетристики"Современника" — стало быть, прямой расчет состоял
в том, чтобы его замалчивать. А я стал усиленно искать кого-нибудь из молодых, кто бы
оценил его на страницах моего журнала.
Участие
в"Библиотеке"лириков-реалистов, как Левитов, давших окраску тогдашней демократической беллетристике, показывает, до какой степени мы
в журнале сочувствовали и такому течению,
ценя, конечно, прежде всего талант и художественность исполнения.
Он обладал юмором и мог довольно тонко
оценивать людей. Но отчасти потому, что был всегда"
в легком подпитии", а главное, от долгой привычки к краснобайству слишком много болтал, напуская на себя балагурное юродство.
Сделавшись редактором, я сейчас же написал сам небольшую рецензию по поводу ее прекрасного рассказа"За стеной", появившегося
в"Отечественных записках". Я первый указал на то, как наша тогдашняя критика замалчивала такое дарование. Если позднее Хвощинская, сделавшись большой «радикалкой», стала постоянным сотрудником «Отечественных записок» Некрасова и Салтыкова, то тогда ее совсем не
ценили в кружке «Современника», и все ее петербургские знакомства стояли совершенно вне тогдашнего «нигилистического» мира.
Время берет свое, и то, что было гораздо легче правильно
оценить в 80-х и 90-х годах, то коробило наших аристархов пятнадцать и больше лет перед тем и подталкивало их перо на узкоморальные «разносы». Теперь,
в начале XX века, когда у нас вдруг прокатилась волна разнузданного сексуализма и прямо порнографии (
в беллетристике модных авторов), мне подчас забавно бывает, когда я подумаю, что иной досужий критик мог бы и меня причислить к родоначальникам такой литературы. На здоровье!
Она не могла, конечно, не чувствовать таланта, ума Тэна и его специальных познаний, но вполне
ценить все это, делать сравнение с другими лекторами Парижа вряд ли была
в силах.
Из их кружка с тремя позитивистами — Гаррисоном, Крэкрофтом и Бисли — я продолжал знакомство вплоть до моего отъезда из Лондона, был у Гаррисона и
в деревне, где он жил
в имении с своими родителями. Его как писателя я уже
оценил и до личного знакомства. Его публицистические и критические этюды и появлялись больше
в"Fortnightly".
Вообще же, насколько я мог
в несколько бесед (за ноябрь и декабрь того сезона) ознакомиться с литературными вкусами и оценками А. И., он
ценил и талант и творчество как человек пушкинской эпохи, разделял и слабость людей его эпохи к Гоголю, забывая о его"Переписке", и я хорошо помню спор, вышедший у меня на одной из сред не с ним, а с Е.И.Рагозиным по поводу какой-то пьесы, которую тогда давали на одном из жанровых театров Парижа.
Все это я лично
оценил вполне только после его смерти, когда стал изучать его произведения на досуге вплоть до самых последних годов, когда
в Москве и Петербурге два года назад выступил впервые с публичными лекциями о Герцене — не одном только писателе-художнике, но, главным образом, инициаторе освободительного движения
в русском обществе.
Тут я его
в первый раз видел живым и должен сказать, что внешность этого секретаря Гамбетты была самая неподходящая к посту, какой он занимал: какой-то завсегдатай студенческой таверны, с кривым носом и подозрительной краснотой кожи и полуоблезлым черепом,
в фланелевой рубашке и пиджаке настоящего"богемы". Не знаю уже, почему выбор"диктатора"упал именно на этого экс-нигилиста Латинской страны.
Оценить его выдающиеся умственные и административные способности у меня не было времени, да и особенной охоты.
Некрасов
ценил его не меньше, чем Салтыков, и вряд ли часто ему отказывал. От самого Г. И. я слыхал, что он"
в неоплатном долгу"у редакции, и, кажется, так тянулось годами, до последних дней его нормальной жизни. Но все-таки было обидно за него — видеть, как такой даровитый и душевный человек всегда
в тисках и
в редакции изображает собою фигуру неизлечимого"авансиста" — слово, которое я гораздо позднее стал применять к моим собратам, страдающим этой затяжной болезнью.
Сам Корш встретил меня не особенно приветливо, но
оценил то, что я счел своим долгом сначала отъявиться к нему, чтобы знать, желает ли он иметь меня
в постоянных сотрудниках. Какого-нибудь прочного положения
в газете я не получил. Мы условились, что я буду по четвергам писать фельетоны, но никакого отдела он мне не предложил и никакого особенного содержания, кроме построчной платы.
Как"принципал"
в газете он не имел ни ума Некрасова, ни его способности
оценивать людей, и личные сношения с ним не могли быть ровными и всегда приятными.
Он ничего не знал про то, как я
в фельетоне"С Итальянского бульвара"сурово
оценил тогда ее игру. Все это я ему тут же объяснил.
И его поэтическое дарование стали
оценивать только
в самое последнее время.
Неточные совпадения
Солдат опять с прошением. // Вершками раны смерили // И
оценили каждую // Чуть-чуть не
в медный грош. // Так мерил пристав следственный // Побои на подравшихся // На рынке мужиках: // «Под правым глазом ссадина // Величиной с двугривенный, //
В средине лба пробоина //
В целковый. Итого: // На рубль пятнадцать с деньгою // Побоев…» Приравняем ли // К побоищу базарному // Войну под Севастополем, // Где лил солдатик кровь?
Было самое спешное рабочее время, когда во всем народе проявляется такое необыкновенное напряжение самопожертвования
в труде, какое не проявляется ни
в каких других условиях жизни и которое высоко ценимо бы было, если бы люди, проявляющие эти качества, сами
ценили бы их, если б оно не повторялось каждый год и если бы последствия этого напряжения не были так просты.
— Положим, какой-то неразумный ridicule [смешное] падает на этих людей, но я никогда не видел
в этом ничего, кроме несчастия, и всегда сочувствовал ему», сказал себе Алексей Александрович, хотя это и было неправда, и он никогда не сочувствовал несчастиям этого рода, а тем выше
ценил себя, чем чаще были примеры жен, изменяющих своим мужьям.
— Ну, Костя, теперь надо решить, — сказал Степан Аркадьич с притворно-испуганным видом, — важный вопрос. Ты именно теперь
в состоянии
оценить всю важность его. У меня спрашивают: обожженные ли свечи зажечь или необожженные? Разница десять рублей, — присовокупил он, собирая губы
в улыбку. — Я решил, но боюсь, что ты не изъявишь согласия.
— Вашу похвалу надо
ценить. Здесь сохранились предания, что вы лучший конькобежец, — сказала она, стряхивая маленькою ручкой
в черной перчатке иглы инея, упавшие на муфту.