Неточные совпадения
Всего более отзывалось николаевским
временем тогдашнее начальство: директор и инспектор.
Доказательство того, что у нас было много
времени, — это запойное поглощение беллетристики и журнальных статей в
тогдашней библиотеке для чтения, куда мы несли все наши деньжонки. Абонироваться было высшим пределом мечтаний, и я мог достичь этого благополучия только в шестом классе; а раньше содержатель библиотеки, старик Меледин, из балахнинских мещан, давал нам кое-какие книжки даром.
Все это я говорю затем, чтобы показать необходимость объективнее относиться к
тогдашней жизни. С 60-х годов выработался один как бы обязательный тон, когда говорят о николаевском
времени, об эпохе крепостного права. Но ведь если так прямолинейно освещать минувшие периоды культурного развития, то всю греко-римскую цивилизацию надо похерить потому только, что она держалась за рабство.
Да и старший мой дядя — его брат, живший всегда при родителях, хоть и опустился впоследствии в провинциальной жизни, но для меня был источником неистощимых рассказов о Московском университетском пансионе, где он кончил курс, о писателях и профессорах того
времени, об актерах казенных театров, о всем, что он прочел. Он был юморист и хороший актер-любитель, и в нем никогда не замирала связь со всем, что в
тогдашнем обществе, начиная с 20-х годов, было самого развитого, даровитого и культурного.
Другая
тогдашняя знаменитость бывала не раз в Нижнем, уже в мое
время. Я его тогда сам не видал, но опять, по рассказам дяди, знал про него много. Это был граф В.А. Соллогуб, с которым в Дерпте я так много водился, и с ним, и с его женой, графиней С.М., о чем речь будет позднее.
Москва — на окраинах — мало отличалась тогда от нашего Нижнего базара, то есть приречной части нашего города. Тут все еще пахло купцом, обывателем. Обозы, калачные, множество питейных домов и трактиров с вывесками «Ресторация». Это название трактира теперь совсем вывелось в наших столицах, а в «Герое нашего
времени» Печорин так называет еще
тогдашнюю гостиницу с рестораном на Минеральных Водах.
К этому
времени те ценители игры, которые восторгались
тогдашними исполнителями новогопоколения, Садовским и Васильевым, — начинали уже «прохаживаться» над слезливостью Щепкина в серьезных ролях и вообще к его личности относились уже с разными оговорками, любили рассказывать анекдоты, невыгодные для него, напирая всего больше на его старческую чувствительность и хохлацкую двойственность.
„Николай Карлович“ (как его всегда звали в публике) был типичный продукт своего
времени, талантливый дилетант, из
тогдашних прожигателей жизни, с барским тоном и замашками; но комедиант в полном смысле, самоуверенный, берущийся за все, прекрасный исполнитель светских ролей (его в „Кречинском“ ставили выше Самойлова и Шуйского), каратыгинской школы в трагедиях и мелодрамах, прибегавший к разным „штучкам“ в мимических эффектах, рассказчик и бонмотист (острослов), не пренебрегавший и куплетами в дивертисментах, вроде...
Читал больше французские романы, и одно
время довольно усердно Жорж Занда, и доставлял их девицам, моим приятельницам, прибегая к такому невинному приему: входя в гостиную, клал томик в тулью своей треуголки и как только удалялся с барышней в залу ходить (по
тогдашней манере), то сейчас же и вручал запретную книжку.
И разговоров таких у нас никогда не заходило. Не скажу, чтобы и любовные увлечения играли большую роль в
тогдашнем студенчестве, во
время моего житья в Казани. Интриги имел кое-кто; а остальная братия держалась дешевых и довольно нечистоплотных сношений с женщинами. Вообще, сентиментального оттенка в чувствах к другому полу замечалось очень мало. О какой-нибудь роковой истории, вроде самоубийства одного или обоих возлюбленных, никогда и ни от кого я не слыхал.
Николаевское
время было позади. Но для нас — для учащейся молодежи, особенно в
тогдашней Казани — все еще пока обстояло по-прежнему.
Был ли он и в разгар крымской трагедии очень силен в
тогдашнем обществе, позволяю себе сомневаться на основании всего, что видел во
время войны.
Ведь и я, и все почти русские, учившиеся в мое
время (если они приехали из России, а не воспитывались в остзейском крае), знали немцев, их корпоративный быт, семейные нравы и рельефные черты
тогдашней балтийской культуры, и дворянско-сословной, и общебюргерской — больше из вторых рук, понаслышке, со стороны, издали, во всяком случае недостаточно, чтобы это приводило к полной и беспристрастной оценке.
Зимнего Петербурга вкусил я еще студентом в вакационное
время в начале и в конце моего дерптского студенчества. Я гащивал у знакомых студентов; ездил и в Москву зимой, несколько раз осенью, проводил по неделям и в Петербурге, возвращаясь в свои"Ливонские Афины". С каждым заездом в обе столицы я все сильнее втягивался в жизнь
тогдашней интеллигенции, сначала как натуралист и медик, по поводу своих научно-литературных трудов, а потом уже как писатель, решившийся попробовать удачи на театре.
С дружининского кружка начались и его литературные знакомства и связи. Он до глубокой старости любил возвращаться к тому
времени и рассказывать про"журфиксы"у Дружинина, где он познакомился со всем цветом
тогдашнего писательского мира: Тургеневым, Гончаровым, Григоровичем, Писемским, Некрасовым, Боткиным и др.
Его ближайший сверстник и соперник по месту, занимаемому в труппе и в симпатиях публики, В.В.Самойлов, как раз ко
времени смерти Мартынова и к 60-м годам окончательно перешел на серьезный репертуар и стал"посягать"даже на создание таких лиц, как Шейлок и король Лир. А еще за четыре года до того я, проезжая Петербургом (из Дерпта), видел его в водевиле"Анютины глазки и барская спесь", где он играл роль русского"пейзана"в
тогдашнем вкусе и пел куплеты.
В том, что теперь зовут"интеллигенцией", у меня не было еще больших связей за недостатком
времени, да и вообще
тогдашние профессиональные литераторы, учители, профессора, художники — все это жило очень скромно. Центра, вроде Союза писателей, не существовало. Кажется, открылся уже Шахматный клуб; но я в него почему-то не попадал; да он и кончил фиаско. Вместо объединения кружков и партий он, кажется, способствовал только тому, что все это гораздо сильнее обострилось.
Тогда всех нас, юношей, в николаевское
время гораздо сильнее возмущали уголовные жестокости: торговые казни кнутом, прохождение"сквозь строй", бесправие
тогдашней солдатчины, участь евреев-кантонистов. На все это можно было достаточно насмотреться в таком губернском городе, как мой родной город, Нижний. К счастью для меня, целых пять лет, проведенных мною в Дерпте, избавили меня почти совершенно от таких удручающих впечатлений.
А тем
временем мой земляк и товарищ Балакирев, приобретая все больше весу как музыкальный деятель, продолжал вести скромную жизнь преподавателя музыки, создал бесплатную воскресную школу, сделался дирижером самых передовых
тогдашних концертов.
Зимой в 1863 году поехал я на свидание с моей матерью и пожил при ней некоторое
время. В Нижнем жила и моя сестра с мужем. Я вошел в
тогдашнее нижегородское общество. И там театральное любительство уже процветало. Меня стали просить ставить"Однодворца"и играть в нем. Я согласился и не только сыграл роль помещика, но и выступил в роли графа в одноактной комедии Тургенева"Провинциалка".
Несмотря на то что в моей
тогдашней политико-социальной"платформе"были пробелы и недочеты, я искренно старался о том, чтобы в журнале все отделы были наполнены. Единственный из
тогдашних редакторов толстых журналов, я послал специального корреспондента в Варшаву и Краков во
время восстания — Н.В.Берга, считавшегося самым подготовленным нашим писателем по польскому вопросу. Стоило это, по
тогдашним ценам, не дешево и сопряжено было с разными неприятностями и для редакции и для самого корреспондента.
Он переживал тогда полосу своего первого отказа от работы беллетриста. Подробности этого разговора я расскажу ниже, когда буду делать"resume"моей личной жизни (помимо журнала за тот же период
времени). А здесь только упоминаю о чисто фактической стороне моих сношений с
тогдашними светилами нашей изящной словесности.
По
тогдашнему тону он совсем не обещал того, что из него вышло впоследствии в"Новом
времени". Он остроумно рассказывал про Москву и тамошних писателей, любил литературу и был, как Загорецкий,"ужасный либерал". Тогда он, еще не проник к Коршу в"Петербургские ведомости", где сделался присяжным рецензентом в очень радикальном духе. Мне же он приносил только стихотворные пьесы.
Он работал уже в то
время у Корша, исполнял секретарские обязанности и вырабатывал из себя того радикального «Незнакомца», который позднее приводил в восхищение
тогдашнюю оппозиционную публику.
Щапов сохранял тон и внешность человека, прикосновенного к духовному сословию; дух
тогдашних политических и общественных протестов захватил его всецело. В его лице по тому
времени явился один из самых первых просвещенных врагов бесправия и гнета. Если он увлекался в своих оценках значения раскола и некоторых черт древнеземского уклада, то самые эти увлечения были симпатичны и в то
время совсем не банальны.
С высот своего credo он одинаково клеймил и осмеивал ненавистный ему дух
времени, не делая исключения ни для какой партии, ни для какого направления, ни для какой стороны
тогдашней французской, в особенности парижской, жизни.
Льюис жил в пригороде Лондона, в комфортабельном коттедже, где они с Джордж Элиот принимали каждую неделю в дообеденные часы. Вся
тогдашняя свободомыслящая интеллигенция ездила к автору"Адама Бида"и"Мидльмарча", не смущаясь тем, что она не была подлинной мистрисс Льюис. При отце жил и его уже очень взрослый сын от первого брака — и всегда был тут во
время этих приемов.
Я уже говорил, что
тогдашнее английское свободомыслие держалось в маленьком кружке сторонников Милля, Спенсера и Дарвина, к знакомству с которым я не стремился, не считая за собою особых прав на то, чтобы отнимать у него
время, — у него, поглощенного своими трудами и почти постоянно больного.
Благодарил он меня за то, что и как я говорил о нем в моей статье"Phenomenes du drame moderne". Книжка журнала, где появилась статья моя, уже вышла тем
временем. От Вырубова я уже знал, что с Дюма приятельски знаком проф. Robin, один из столпов
тогдашнего кружка позитивистов. Он, вероятно, и дал ему книжку журнала с моей статьей.
Я присутствовал на всех заседаниях конгресса и посылал в"Голос"большие корреспонденции. Думается мне, что в нашей
тогдашней подцензурной печати это были первые по
времени появления отчеты о таком съезде, где в первый раз буржуазная Европа услыхала голос сознательного пролетариата, сплотившегося в союз с грозной задачей вступить в открытую борьбу с торжествующим пока капиталистическим строем культурного общества.
Привлекательной стороной Вены была и ее дешевизна, особенно при
тогдашнем, очень хорошем русском денежном курсе. Очень легко было устроиться и недорого и удобно. Моим чичероне стал корреспондент"Голоса", впоследствии сделавшийся одним из главных сотрудников"Нового
времени", тогда юный московский немчик. Он сильно перебивался и вскоре уехал в Петербург, где из"Голоса"перешел в"Петербургские ведомости", уже позднее, когда я вернулся в Петербург в январе 1871 года и продолжал писать у В.Ф.Корша.
Один из своих
тогдашних фельетонов я и посвятил описанию того, как истый венец проводит свой день, когда фашинг в разгаре, да и во всякое
время года.
Легкость нравов во
время фашинга делалась еще откровеннее, но все-таки на публичных балах и в маскарадах вы не видали такого сухого цинизма, как в
тогдашнем Париже, — даже и в знаменитом заведений Шперля с его ежедневными объявлениями в"Tagblatt'e", где неизменно говорилось, что у Шперля балы более чем хороши и что каждый иностранец идет к Шперлю.
В своих пьесах и статьях
тогдашний Дюма, несомненно, производил впечатление умного и думающего человека, но думающего довольно однобоко, хотя, по тому
времени, довольно радикально, на тему разных моральных предрассудков. Ему, как незаконному сыну своего отца (впоследствии только узаконенному), тема побочных детей всегда была близка к сердцу. И он искренно возмущался тем, что французский закон запрещает устанавливать отцовство"чем и поблажает беспутству мужчин-соблазнителей.
Меня
тогдашние парижские волнения не настолько захватывали, чтобы я для них только остался там на неопределенное
время. Писатель пересиливал корреспондента, и я находил, что Париж дал мне самое ценное и характерное почти за целых четыре года, с октября 1865 года и по январь 1870, с перерывом в полгода, проведенных в Москве.
Из
тогдашних русских немного моложе его был один, у кого я находил всего больше если не физического сходства с ним, то близости всего душевного склада, манеры говорить и держать себя в обществе: это было у К.Д.Кавелина, также москвича почти той же эпохи, впоследствии близкого приятеля эмигранта Герцена. Особенно это сказывалось в речи, в переливах голоса, в живости манер и в этом чисто московском говоре, какой был у людей того
времени. Они легко могли сойти за родных даже и по наружности.