Неточные совпадения
И такой талант, как Шатобриан в своих «Memoires d'outre tombe» грешил, и как! той же постоянной возней
с своим «я», придавая особенное значение множеству эпизодов своей жизни, в которых нет для читателей объективного
интереса, после того как они уже достаточно ознакомились
с личностью, складом ума, всей психикой автора этих «Замогильных записок».
Два
с лишком года моего казанского студенчества для будущего писателя не прошли даром; но больше в виде школы жизни, чем в прямом смысле широкого развития, особенно такого, в котором преобладали бы литературно-художественные
интересы.
Но все-таки меня
с Балакиревым связывал мой — хоть и чисто любительский —
интерес к музыке.
На этом балу я справлял как бы поминки по моей прошлогодней „светской“ жизни.
С перехода во второй курс я быстро охладел к выездам и городским знакомствам, и практические занятия химией направили мой
интерес в более серьезную сторону. Программа второго курса стала гораздо интереснее. Лекции, лаборатория брали больше времени. И тогда же я задумал переводить немецкий учебник химии Лемана.
Но тон был такой же, та же жуирная жизнь, карты, добывание доходов правдами и неправдами, кутежи, франтовство, французская болтовня, у многих
с грехом пополам, никаких общественных
интересов.
При том же стремлении к строгому знанию, по самому складу жизни в Казани, Москве или Петербурге, нельзя было так устроить свою студенческую жизнь — в
интересах чисто научных — как в тихих"Ливонских Афинах", где некутящего молодого человека, ушедшего из корпорации, ничто не отвлекало от обихода, ограниченного университетом
с его клиниками, кабинетами, библиотекой — и невеселого, но бодрящего и целомудренного одиночества в дешевой, студенческой мансарде.
Тогда же зародилось во мне желание изучать английский язык — Эсхил, Софокл, Эврипид, Шекспир, Данте, Ариосто, Боккачио, Сервантес, испанские драматурги, немецкие классики и романтики — специально «Фауст» — и вплоть до лириков и драматургов 30-х и 40-х годов,
с особым
интересом к Гейне, — вот что вносил
с собою Уваров в наши продолжительные беседы у него в кабинете.
Мы проводили дни в откровенных беседах, я очень много читал, немного присматривался к хозяйству, лечил крестьян, ездил к соседям,
с возрастающим
интересом приглядывался и прислушивался ко всему, что давали тогдашняя деревня, помещики и крестьяне.
Но мне делалось как-то жутко и как бы совестно перед самим собою — как же это я, после семилетнего пребывания в двух университетах (Казани и Дерпте), после того как сравнительно
с своими сверстниками отличался
интересом к серьезным занятиям (для чего и перешел в Дерпт), после того как изучал специально химию, переводил научные сочинения и даже составлял сам учебник, а на медицинский факультет перешел из чистой любознательности, и вдруг останусь «не кончившим курса», без всякого звания и всяких «прав»?
Она жила
с своей старшей сестрой, танцовщицей Марьей Александровной, у Владимирской церкви, в доме барона Фредерикса. Я нашел ее такой обаятельной, как и на сцене, и мое авторское чувство не мог не ласкать тот искренний
интерес,
с каким она отнеслась к моей пьесе. Ей сильно хотелось сыграть роль Верочки еще в тот же сезон, но
с цензурой разговоры были долгие.
Из моих конкурентов трое владели
интересом публики: Дьяченко (которого я ни тогда, ни позднее не встречал); актер Чернышев и Николай Потехин, который пошел сразу так же ходко, как и старший брат его Алексей, писавший для сцены уже
с первой половины 50-х годов.
Но я все-таки не мог уйти совершенно от
интересов и забот драматического писателя, у которого уже больше года его первая пьеса"Однодворец"томилась в Третьем отделении вместе
с драмой"Ребенок".
Но я не метил в революционеры и не уходил еще в вопросы социальные, не увлекался теориями западных искателей общественного Эльдорадо: Фурье, Кабе, Пьера Леру, Анфантена; не останавливался еще
с более серьезным
интересом на критике Прудона.
Но я бывал везде, где только столичная жизнь хоть сколько-нибудь вызывала
интерес: на лекциях в Думе, на литературных вечерах — тогда еще довольно редких, во всех театрах, в домах, где знакомился
с тем, что называется"обществом"в условном светском смысле.
В память моих успехов в Дерпте, когда я был"первым сюжетом"и режиссером наших студенческих спектаклей (играл Расплюева, Бородкина, городничего, Фамусова), я мог бы претендовать и в Пассаже на более крупные роли. Но я уже не имел достаточно времени и молодого задора, чтобы уходить
с головой в театральное любительство. В этом воздухе
интереса к сцене мне все-таки дышалось легко и приятно. Это только удваивало мою связь
с театром.
Но вся его жизнь прошла в служении идее реального театра, и, кроме сценической литературы, которую он так слил
с собственной судьбой, у него ничего не было такого же дорогого. От
интересов общественного характера он стоял в стороне, если они не касались театра или корпорации сценических писателей. Остальное брала большая семья, а также и заботы о покачнувшемся здоровье.
Как преподаватель Балакирев привык
с особым
интересом обращаться ко всякому дарованию. И уже
с первых его годов жизни в Петербурге под его крыло стали собираться его молодые сверстники, еще никому почти неизвестные в других, более замкнутых кружках любителей музыки.
"Народника", в тогдашнем смысле, во мне не сидело; а служба посредником или кем-нибудь по выборам также меня не прельщала. Моих соседей я нашел все такими же. Их жизнь я не прочь был наблюдать, но слиться
с ними в общих
интересах, вкусах и настроениях не мог.
Несомненно, он
с первого же года входил все больше и больше в
интересы журнала.
В нем я увидал сразу очень образованного европейца, бывалого,
с большим
интересом к общественным политическим вопросам.
Здесь же первенствующий
интерес получат общие итоги и оценки моих пережитков, а выдающиеся иностранцы будут появляться лишь попутно, в прямой связи
с теми новыми сферами жизни, идей и всяких духовных приобретений, через которые я проходил за целых пять лет житья на западе.
Потом, даже и
с неослабевшим
интересом и симпатией к Парижу, уже нельзя было воскресить настроений этих первых трех суток Они были похожи на какое-то сладкое опьянение.
Многим сторонам жизни Парижа и я не мог еще тогда отдаться
с одинаковым
интересом. Меня тогда еще слишком сильно привлекал театр. А в следующем году я производил экскурсии в разные сценические сферы, начиная
с преподавания театрального искусства в консерватории и у частных профессоров.
Вопроса о значении и пользе выставок вообще я здесь решать не стану. Конечно, они имеют (или имели тогда) свой смысл. Но для людей не специальных сведений и
интересов — каждая выставка превращается, более или менее, в базар, в ярмарку, в грандиозную «толкучку». Так вышло и
с выставкой 1867 года, и
с последующими: в 1878, в 1889 и в 1900 годах.
Он остался верен своим идеалам и своей социальной доктрине; но жизнь британского общества и народа многому его научила, и он входил в нее
с искренним
интересом, без высокомерного самодовольства, которым так часто страдали французы его эпохи, когда им приводилось жить вне своего отечества.
В Верхнюю палату я тоже захаживал, но она не вызывала во мне никакого
интереса. Там я сидел в трибуне журналистов и смотрел на группы епископов в белых кисейных рукавах. И тогда уже либеральный Лондон начал находить, что это сословное представительство
с прибавкою высокопоставленных духовных отжило свой век, и ждать от него чего-либо, кроме тормоза идеям свободы и равноправия, — наивно!
Только
с того времени поднялся мой
интерес к рабочему вопросу, к борьбе труда
с капиталом.
Тургенев вообще не задавал вам вопросов, и я не помню, чтобы он когда-либо (и впоследствии, при наших встречах) имел обыкновение сколько-нибудь входить в ваши
интересы. Может быть,
с другими писателями моложе его он иначе вел себя, но из наших сношений (
с 1864 по 1882 год) я вынес вот такой именно вывод. Если позднее случалось вызывать в нем разговорчивость, то опять-таки на темы его собственного писательства, его переживаний, знакомств и встреч, причем он выказывал себя всегда блестящим рассказчиком.
Париж последовательно вводил меня в круг идей и
интересов, связанных
с великой борьбой трудового человечества. Я не примыкал ни к какой партии или кружку, не делался приверженцем той или иной социалистической доктрины, и все-таки, когда я попал на заседание этого конгресса, я был наглядным, прямым воздействием того, что я уже видел и слышал, подготовлен к дальнейшему знакомству
с миром рабочей массы, пробудившейся в лице своей интеллигенции от пассивного ярма к формулированию своих упований и запросов.
Тогда мой
интерес к этой сфере искусства (после почти трехлетнего знакомства
с театральным Парижем и целого лондонского сезона) вошел в еще более содержательный период.
И в течение всего сезона я изучал венский сценический мир все
с тем же приподнятым
интересом. Позднее (во второе мое венское житье) я ознакомился и
с преподаванием декламации, в лице известного профессора Стракоша, приезжавшего для публичных чтений немецких стихотворных пьес и в Россию.
Дюма, быть может, еще менее хромал на эту ножку. Его все-таки занимали вопросы общественной морали и справедливости. И его
интерес к театру, к изящным искусствам делал его беседу более разнообразной. И его ум, меткость суждений и независимость взглядов делали его разговор все-таки менее личным и анекдотическим, чем
с большинством французов из литературного и артистического мира.
Я стал подумывать, куда бы поехать на лето
с таким же
интересом, как в прошлом году. На море было еще рано, да и на купаньях я увидал бы опять тот же жуирный Париж.
В Париже я познакомился и
с Жоховым и нашел в нем довольно милого, по многим вопросам, петербургского чиновника, пишущего в газетах, довольно речистого и начитанного в чисто петербургских
интересах, но совсем не"звезду", без широкого литературного, философского и даже публицистического образования.
Я часто — и
с особым
интересом — изучал самый процесс испанского красноречия. У них совершенно другой мозговой аппарат, чем, например, у нас или у немцев, англичан, — самой передачи умственных образов, артикуляции звуков. Она совершается у них
с поражающей быстротой. И способность мыслить образами также совсем особенная. На банкете в Андалузии я стоял рядом
с одним из ораторов, и этот образно-диалектический аппарат приводил меня в крайнее изумление.
После обнародования конституции Кортесы утратили подвинченность
интереса. Все уже знали, что будет либеральная монархия
с разными претендентами на престол. Никто еще не ожидал ни того, что Прим погибнет от руки заговорщика, ни того, что из-за пресловутой кандидатуры Гогенцоллернского принца загорится ровно через год такой пожар, как война между германской и французской империями.
В Вене, кроме
интереса к тому, что я нашел нового в театрах за сезон 1870 года, я ознакомился
с тамошним преподаванием, в лице тамошнего знатока театра и декламатора Стракоша, и посещал его класс в Консерватории.
Мое поколение ставило его как писателя очень высоко. Я лично находился на промежутке десяти лет под впечатлением его"Обломова"(в Дерпте, в конце 50-х годов) и"Обрыва", прочитанного мною
с большим подъемом
интереса в Швейцарии менее года назад, до нашей встречи в Берлине на тротуаре берлинских Unter den Linden.
Его служебная карьера не могла, конечно, делать его в глазах тогдашней радикальной молодежи"властителем ее дум" — еще менее, чем Тургенева после"Отцов и детей". Он ведь побывал и в цензорах, и долго служил еще в каком-то департаменте, и тогда еще состоял на действительной службе. Но все-таки в нем чувствовался прежде всего писатель, человек
с приподнятым умственным
интересом.
Но мое постоянное сотрудничество не пошло дальше конца Великого поста. Никого я в газете не стеснял, не отнимал ни у кого места, не был особенно дорогим сотрудником. Мои четверговые фельетоны, сколько я мог сам заметить, читались
с большим
интересом, и мне случалось выслушивать от читателей их очень лестные отзывы. Но нервный Валентин Федорович ни
с того ни
с сего отказал мне в работе и даже ничего не предложил мне в замену.
Когда мы встретились
с ним и обменялись несколькими словами, я мгновенно зачуял в нем уже не тогоУрусова,
с которым я еще из Парижа приятельски и
с таким
интересом к нему вел переписку.
Напротив, Толстой (насколько мне было это известно из разговора
с его ближайшими последователями) всегда относился ко мне как к собрату-писателю
с живым
интересом и доказал это фактом, небывалым в летописи того"разряда"Академии, где я
с 1900 года состою членом.
Неточные совпадения
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно
с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из
интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
Он прочел письма. Одно было очень неприятное — от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до примирения
с женой, не могло быть о том речи. Всего же неприятнее тут было то, что этим подмешивался денежный
интерес в предстоящее дело его примирения
с женою. И мысль, что он может руководиться этим
интересом, что он для продажи этого леса будет искать примирения
с женой, — эта мысль оскорбляла его.
― Да, тебе интересно. Но мне
интерес уж другой, чем тебе. Ты вот смотришь на этих старичков, ― сказал он, указывая на сгорбленного члена
с отвислою губой, который, чуть передвигая нога в мягких сапогах, прошел им навстречу, ― и думаешь, что они так родились шлюпиками.
— Я думаю, — сказал Константин, — что никакая деятельность не может быть прочна, если она не имеет основы в личном
интересе. Это общая истина, философская, — сказал он,
с решительностью повторяя слово философская, как будто желая показать, что он тоже имеет право, как и всякий, говорить о философии.
Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание слов занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться
с властью и имеющего в этом свои симпатии и антипатии, тогда как для него были по службе только
интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи, своим умом и даром слова, так редко встречающимся в той среде, в которой он жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.